С немалым трудом удерживаясь от непроизвольного мочеиспускания, я набрался решимости и быстро подшагнул к Клюйко поближе. Левое бедро я старался держать так, чтобы в случае удара коленом по яйцам, можно было хоть как-то минимизировать вероятность их полной утраты.

Медлить с восстановлением мира, дружбы и жвачки, я счел равным самоубийству. По этой причине, аккуратно, но решительно притиснувшись к злобно-любимой тётке, я принялся пролонгировать свои пояснения в её прическу за ухом. Самым ласковым и проникновенным тембром, на который только удалось сподобиться.

— А вот беременность, душа моя, это уже исключительно в частном порядке и лично от меня! Отдельно и абсолютно бескорыстно! Так сказать, не в службу, а в дружбу! Ты мне поверь, любимая, эта наша с тобой беременность, она только по искренней к тебе любви, Эля, случилась! Вот, ей богу! Ты, душа моя, худого про меня не думай!

По юношескому скудоумию, я слегка отстранился и опрометчиво заглянул в лицо подруги, надеясь разглядеть там прощение. И сразу же понял, что сделал это напрасно! Смотреть в еще сильнее засверкавшие глаза самки-Франкенштейна из Генпрокуратуры СССР не было никакой человеческой возможности. По причине внезапно хлынувшего в комсомольское сердце нестерпимого душевного беспокойства. Стремительно переходящего в неконтролируемый животный ужас.

Повинуясь инстинкту самосохранения, пришлось аккуратно, но без какого-либо промедления покрепче сграбастать Эльвиру Юрьевну в охапку. И не обращая внимания на ненормативную терминологию прокурорской служащей, оперативно переместить её на уже хорошо знакомое спальное место…

— Всё равно, Корнеев, ты мерзавец и сволочь! Ненавижу тебя! — моя супоросная любовь тяжело дышала после нашего с ней бурного и примиряющего соития. Так и не приняв во внимание моего искреннего и действенного раскаяния. И всё еще лёжа ко мне спиной, она продолжала немилосердно злословить в мой адрес.

— Скотина ты! — с чувством выплюнула она очередные неласковые слова в ни в чем неповинную стену. При этом без малейшего стеснения упираясь своей гладкой, как мрамор Мавзолея, задницей в самое благодарное место моего организма.

В последнее время, именно в этой позиции мы чаще всего и взаимодействовали с союзной Генпрокуратурой. В этой самой румынской кровати. Дабы чрезмерно увлёкшись в процессе любовных игрищ, не нанести какого-либо урона своему зреющему потомству. Чтобы не причинить ему вреда по неосторожности, как говорят в таких случаях квалифицированные юристы.

— А это всё потому, что боком ты лежала! И я никак не мог тебе попасть… — в ответ на необоснованные претензии, лениво выдал я свои оправдания в голую спину Эльвиры Юрьевны. Словами из почему-то вспомнившейся мне песенки. Была такая в моей предыдущей и не всегда высокоморальной юности. Правда, не совсем приличная она была, насколько мне помнится, эта песня…

— Вот-вот, я и говорю, скотина ты и мерзавец! — упорно не желала сдавать позиций моя любимая женщина, — А ты знаешь, Серёжа, я, пожалуй, завтра обязательно у Севостьянова поинтересуюсь, где это я у него расписывалась!И как ты там говоришь, это ваше оперативное мероприятие называется? Которое для улучшения? — уточняющим вопросом мстительно пообещала мне Эльвира через своё округлое плечо.

И я, не видя её лица, почему-то точно знал, что в эту секунду она злорадно улыбается рисунку обоев. Надо сказать, никакой уверенности, что она сейчас шутит, у меня не было. Наверное, именно поэтому моё беззаботно-игривое настроение немного померкло и мой разум запоздало выразил мне свою глубокую озабоченность. Как бы оно там ни было, но шутить с Клюйко вдруг расхотелось. Поскольку меньше всего мне мечталось стоять завтра перед суровым баскаком из Центрального Комитета. И с видом нашкодившего школьника мычать в своё оправдание какую-нибудь заведомо непроходную шнягу.

Деваться было некуда и я, с чувством глубочайшего раскаяния, еще теснее прижался к сердитой Эльвире Юрьевне. А моя правая рука, преисполненная любовью и нежностью, сама собой легла на грудь потерпевшей от моего казарменного юмора. В свою очередь, тазобедренный отдел моего позвоночника, не отставая в проявлении добрых чувств, полегоньку тоже начал выпрашивать пощады. Но уже со стороны упруго-округлого тыла надзирающего за МВД ведомства.

Примерно через час или чуть больше, бессильно отлипнув от своей ненаглядной, но всё еще не до конца простившей меня барышни, я начал безвольное погружение в дремоту. В заслуженный трудовым потом сон я проваливался без чувства вины. Но зато с чувством глубочайшего удовлетворения. И судя по тому, с какой расслабленно-умиротворённой улыбкой лежала рядом Эльвира Юрьевна, вину перед ней я всё же загладил в полном объёме. И смею надеяться, что по всем пунктам.

Утренний подъём у меня состоялся рано. Отлично отоспавшись, встал я бодрым и почти счастливым. Не проснувшись за ночь ни разу, теперь я чувствовал себя переполненным не только чистой совестью и юношеским оптимизмом. В ушах нестерпимо шумело и плескалось. Поэтому тратить драгоценные секунды на поиск трусов я не счел возможным и, мелко семеня босыми ногами, метнулся в сторону санитарно-гигиенического помещения. Которое в квартире Клюйко было до обидного совмещенным.

Вечернее везение к моей величайшей радости еще не закончилось. И дверь была не заперта, и вожделенный унитаз оказался свободным. А Эльвира стояла в ванной под душем и из-за шторки что-то тихо напевала. На моей памяти это было впервые. Раньше от неё я не слышал даже стихов из школьной программы. Из данного обстоятельства я сделал вывод, что и она сегодня пребывает в не самом худшем настроении.