Уходило Солнце. Пряталось за тучи. Начинались затяжные нудные дожди… День, два, неделю. Свистел ветер, крепчал мороз. Но не страшен был холод. Все были согреты Светилом. Оно было внутри них – божьих коровок, кур. Стены дышали теплом. Земля хранила ещё тепло. И ей, акации, тоже не было холодно, как здесь. Как сейчас…

Потом деревце выкопали, привезли сюда. Здесь было так много воды, зелени. Пригорки, поляны – всюду цветы, а у нас они выгорают летом…

Речушки-ручейки пересыхали.

А весной первый раз увидала половодье – очищающее всё и уносящее грязь на пожухлых и почерневших льдинах.

После большой воды, пригревало Солнышко. Наступала весна…

Но теперь зелёные пригорки не радовали акацию. Они были холодные и сырые. Там, на Юге, горы скалистые, камни, песок. Они были тёплые. Люди на них сидели, отдыхали, даже спали ночью. За день так нагревались, прогревались Солнышком, что и ночью от них шли невидимые тёплые лучики…

Деревце вспомнило, как среди зимы приехал художник с этюдником. Долго стоял и смотрел. Потом смеялся с воробьёв, когда они учинили разбой. Воробьи барахтались в пыли, отчаянно чирикали, клевали друг друга. Кто прав, а кто виноват – не понять: игра это была или борьба.

Он стоял и корил их: «Глупые вы, глупые. Вам – то ещё ссориться? Что не поделили?». Он, махнул ладонями, похлопал, кышикнул на них – улетели.

Потом уселся на землю. Сидел долго, не шевелясь, позабыв, видимо, об этюднике. Смотрел на греющихся красных «солдатиков». Трогал пальцами лопухи и гладил мохнатые, зелёные, серебристые, мягкие листочки «заячьего ушка».

Видимо, и он, художник соскучился по крымскому Солнышку… Лицо его было бледным, совсем незагорелым. Видно, только приехал. Его родина на юге. И он долго сидел, грелся на солнышке с красными «солдатиками», у тёплой стенки.

… А деревце гнулось от ветра.

Холодно.

Сбросить бы листья.

Ветер не трепал бы так, было бы легче. Живые они ещё. Крепко приросли к веткам. Не хотят раньше времени умирать. Рано. Вот все вместе и держатся, тянут свои веточки-руки к Югу. Они ещё помнят, что родились там. Их тянет туда, и они шепчут:

– Домой.

Домой.

Тепла.

Тепла.

Был яркий солнечный день.

Было радостное солнечное настроение.

Было и такое – само солнышко улыбалось.

Бескрайнее море – поля подсолнечника и огромные головки солнышка – подсолнечника, поворачивались и пили от него – светила, живительные лучики. Вечером, Оно уходило за поля, пахнущие мёдом, и совсем пряталось на целую ночь в море, тоже тёплом и радостном.

Ребятишки только тогда покидали с тоской, непонятной ещё их блестящим, белым макушкам, выгоревшим и побелевшим от солнышка, покидали этот подсолнечный лес.

Они целыми днями бродили в этом, как им тогда виделось – по дремучему бору. Приходили в дом, вносили с собой ореол запахов лохматых шмелей и пчёл, которые трудились там, где царил запах пыльцы и мёда. Тогда они этого не знали и не ведали. Просто сами были этой частицей, рая на земле, которого ещё и не осознавали. Им было хорошо. Солнышко – подсолнышко, с ними, и в них самих.

… И как же оно ещё долго будет их согревать…

Годами.

…До самых побелевших, но уже не от солнечных лучей, белых, волос, гладить их головы.

…Как, в те далёкие годы…

Ладонь мамы.

Это было его детство.

Там,

Теперь в далёком Крыму.

*

А сейчас, белая блестящая макушка, с остатками, уже совершенно седых волос, сверкает на солнышке. Оно не то, южное, зябким, потягивает от Финского залива.

Крайняя граница родной страны. Но, северная.

Дед сидел и грелся.

Проходили мимо ребятишки, думали, видимо, так же, как и он когда то. Бедный дед, доживает свои дни, и ничего – ничего-то ему уже не нужно и, не интересно. То, яркое и радостное, чем живут дети – исчезло, заснуло, и непонятно, дышит ли он. И, быстро – быстро убегают от деда и самих себя.

Так и он думал тогда. Было детство. Голова светилась от ожидания радости, безоблачного будущего, предстоящей юности.

Он сидел на лавочке, у самого маяка и часто гладил его холодные стены и ладонями и мыслями: маяк – спасатель, маяк и есть маяк. А рядом с ним огромная стена внизу, без конца и края – порт, с тружениками – кранами до небес. Вот там – то и бегают – снуют эти самые кары. Ну, бегают они себе, возят грузы. Ничего особенного, да только люди – много их с детьми – малыми и повзрослее, стоят и смотрят, как он, водила, этой маленькой кары, лихо, виртуозно разворачивается на этой маленькой чудо машине. Загружает и разгружает контейнера и автофуры. Потом, когда выруливает на дорогу, несётся как будто, за ним гонятся волки и ему грозит эта радость встречи. Правда и то, что за ним бежали, не волки, а обычные собачки, тех непонятных кровей, которые иногда и на собак то не похожи. А так себе: что-то несуразное, Богом обиженное, бегут, да ещё и громко лают.

Это громкое многоголосье хора, непонятных солистов, напоминало скорее не жуткий пересмех, злых кикимор, кошачьи голоса, мартовской поры, уханья ночного филина, и, простуженного, старого, утомлённого лохматого пса.

Потом их любимец – хозяин, останавливает свой грузотакси, и, они, радостные, прыгают ему под ноги, прямо на педали и рабочие ботинки. Радостно, теперь визжат, но это уже мелодия поближе к собачьей, лезут ему прямо в лицо, пытаются, в порыве дружбы и любви, лизнуть его куда попадёт, или перепадёт, как дар свыше, получают свою порцию, радости и благодарности кусочек чего – ни будь съестного.