Во второй книге Призраки моей жизни (2014) Фишер обращается к своим текстам, написанным более десятка лет назад для блога и различных музыкальных журналов, где исследует «хонтологические» течения. Проявившиеся после так называемого конца истории, эти течения добавляют голосу Фишера оттенок горького пессимизма в критике настоящего, когда он обнаруживает следы модернизма ХХ столетия в противоречиях поп-культуры, мучимой призраками экспериментов авангарда меланхолии.

Странное и жуткое (2016) предлагает новый взгляд на меланхолию двух предшествующих книг: те жуткие призраки, что стоят у нас за спиной, – не просто бесчисленные мертвые намерения. Они указывают пути бегства из капиталистического реализма и его заплесневелых непогрешимых догм, и в этом смысле продолжают жить.

В каждой из упомянутых книг читатель может открыть для себя ценные неологизмы и аргументы Фишера, ныне широко распространенные среди левых. Его уникальная точка зрения продолжает вдохновлять и сегодня, спустя почти десять лет после его смерти в возрасте сорока восьми лет в 2017 году. Интерес к работам Марка постоянно растет, а перевод на разные языки вытаскивает его мысль из родного – и исключительно – британского контекста в новые, но столь же угнетаемые глобальным капитализмом локации.

И всё же Фишер продолжает оставаться незаметной фигурой XXI века, что не является следствием недостаточной интеллектуальности или непопулярности его работ. Напротив, Марк признан, хоть и посмертно, а его незаметность помогает сохранить некоторые качества, которые и делают его интересным и важным автором. Шаткое положение критика современности позволяет ему быть кочевником и узурпатором одновременно; его трудно вписать в капиталистическую догму. Фишер незаметен не потому, что он не популярен, а потому что даже после смерти он преодолевает противоречия XXI века как мыслитель одновременно радостный и удрученный, который работал над спасением многих забытых, порицаемых или непопулярных идеалов.

Здесь можно обратиться к пониманию незаметности или «малости», предложенному Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари, оказавшим на Фишера довольно сильное влияние. Для них «малая литература» – это литература иммигрантов, тех, кто говорит на языке большинства с позиции меньшинства. Они проводят параллель между малой литературой и работами Франца Кафки, который задается вопросом:

Эти вопросы волновали и Фишера, и он по-своему на них отвечал. Он украл из колыбели сплетение контркультурных настроений, которые еще не были полностью присвоены популярной культурой; и использовал эти зарождающиеся чувства, вскормленные андерграундом, в своих собственных целях, одновременно поощряя их принятие в семью своих единомышленников и защищая от нейтрализующих сил капитализма. Поддержание этого баланса потребовало от него умелого хождения по канату между массовым и авангардным, и в середине этой натянутой веревки Марк обнаружил мощную силу – парадокс саморазрушения.

Постпанк-группы вроде The Jam и The Who стали для него образцом, ведь, как и он сам, они работали на топливе «фрустрации, напряжения, подавленной энергии, затора» [6] . В этой безвыходности Фишера очаровывала сама противоречивость создания популярных песен, бросающих вызов поп-культуре: «сбрасывая напряжение в катарсисе», постпанк «уничтожал сам либидинальный тупик, от которого зависела музыка» [7] . Так сталкивались друг с другом негативные и позитивные культурные позиции: «Эту музыкальную культуру можно назвать позитивной за ее способность выражать негативность, которая таким образом становилась деприватизированной и денатурализованной <…> Она создает чувство подавленной печали за фасадом общепринятого довольства» [8] . Такая «негативность» служила катализатором позитивных изменений, открывая людям глаза на мир.

В этом и заключалась сила «популярного модернизма», как называл его Фишер, стремящегося переплетением популярного и авангардного «разрешить парадокс приверженности политической позиции и потребительскому удовольствию». Популярный модернизм не столько указывает на тупики, в которых мы застряли, стремясь «беспристрастно перебирать в уме <…> возможности», сколько «свидетельствует об отрицаемых депрессивных условиях нашего настоящего» [9] .

Фишер искренне держался этой позиции, что было очевидно для большинства тех, кто знал его с юности. Он шел по жизни путями своих предшественников – The Jam, Делёза и Гваттари и даже самого Франца Кафки. Например, в 1990 году, когда Фишеру было лишь слегка за двадцать и он недавно окончил учебу в Университете Халла, один из преподавателей описал его как постпанкового кочевника из рабочего класса, забредшего в академический мир из диких земель: