Шрифт:
– Тебе лучше остаться.
– Никогда, ни за что!
– Тогда дай мне слово, что не будешь всем мешать, закатывая истерики.
– Миша, Марковы не закатывают истерик, когда речь идет о жизни дорогого им человека.
Брат протянул сестре руку.
– Идем. Я очень беспокоюсь за Фро.
Взошла огромная, красная луна, и небо покрылось мириадами звезд. Надежды не было. Фро исчезла. Пруд избороздили сетями вдоль и поперек, но тела так и не нашли. Потом облазали все прибрежные кусты – ни следочка, напоминающего о девушке.
Агафоклея Алексеевна осунулась и без того маленьким лицом, становясь похожей на древнюю старуху. На бледном лице Анеты чернели глаза огромными, растерянными провалами. Михаил был мрачен. Они стояли на веранде, а вокруг толпилась их челядь, такая же возбужденная и растерянная. Все смотрели в пугающие, темные глубины ночи, как будто ожидая, что из мрака объявится пропажа.
– Всем спать, – приказала сухо Агафоклея Алексеевна, – продолжим поиски завтра.
Лишь оставшись одна, железная барыня опустилась на стул и уронила голову в ладони, как обыкновенная скорбящая баба.
Глава 6
Прошка набил наливками целую корзину со всей осторожностью, на что ушло немало времени. Конечно, он не собирается все это сразу предоставить барину. Спрячет корзинку в кустах, чтобы не мотаться на лодке через речку туда-сюда, а подаст один графинчик со стаканом – все чин чином. Он даже полотенце с собой прихватил, чтобы повесить на руку, как у человека в ресторации.
Все же, прав Пафнутий – добром это не кончится…
Прохор задумался на мгновение, переставая грести.
– Ну-ка, вертайся, милай! – Манефа махала с берега ему пухленькой ручкой.
Одетая в темный салоп, низенькая, круглая, она напоминала охапку прошлогоднего сена, подгнившую от сырости и оттого черную и рыхлую. Да она и была рыхлой и мягкой. Чего нельзя было сказать о её характере. Уж Александр Львович-то прекрасно знал, кого послать к непутевому сыну. Её природная въедливость начала проявляться сразу же, как только Пронька причалил лодку к берегу.
– И что это, ты, голуба, там спроворил? – баба сунула свой мясистый нос в корзину под прикрытое полотенце. – Так, друг сердешный, решил Гришеньку в гроб вогнать? Тащи все обратно!
– Нешто возможно барину сопротивляться, – ворчал Прохор, спускаясь обратно в погреб.
Хоть он и ворчал, а все же был рад старой чертовке. Уж она-то сладит с Григорием Александровичем, всенепременно.
Он втащил бабу в лодку. Старуха ойкала и хваталась за скамейку обеими руками, как только посудина чуть кренилась.
– Пошто потащились в такую даль? – свирепо поинтересовалась Манефа, лишь только почувствовала под ногами твердую землю.
– Барин пожелали уток стрелять.
– Дурень ты, Прошка. Сколь раз говорила, держать Гришеньку подальше от ружья, когда он во хмелю.
– Нешто его удержишь…
– Тряпка ты безвольная, – бубнила старуха, семеня вслед за своим провожатым. – Тебе ли в услужении у графа быть? Скажу Александру Львовичу, чтоб отправил тебя на конюшню, навоз возить. Самое тебе там место.
Она ткнулась носом во внезапно застывшую спину мужика.
– Чего стал?
– Нету…
– Чего нету?
– Барина нету. Вот туточки лежал, когда я за наливкой отправился, – глаза холопа испугано метнулись к быстрой воде.
Матерь Божья Всезаступница, спаси и сохрани! Ежели барин в воду полез и потонул? Старый граф на кусочки порежет; месяц будет резать, пока не помрет Прохор лютой смертью.
– Ваша светлость… – тихо вскрикнул Пронька.
Манефа ткнула сомлевшего мужика в бок.
– Ох, дурень, ну и дурень! Смотри – вот следы вглубь зарослей ведут, а не к воде. Пошли.
В самом деле, влажный песчаный грунт хранил свежие вмятины, вселяя надежду. Восприявший духом Прохор помчался по следам в припрыжку, оставив старуху далеко позади.
Манефа тихонько трюхала следом, часто останавливаясь и переводя дух. Её полное тело не любило жару и сейчас обливалось обильными ручьями пота. И мысли суетные наполняли седую голову.
«Хорошо, надоумилась подрядить Пафнутия, топить баню…»
Кучер только что прибыл из имения, и помогал двум девкам таскать снедь в погреб, при этом больше норовя ущипнуть за крутые бока. Манефа враз пресекла этот бедлам.
«О-хо-хо… нет порядка между людишками. За всем глаз да глаз нужен, не то, что раньше. У покойного Льва Афроныча каждый свое место знал и исполнял все справно и чинно. А сейчас – один бедлам…».
Старуха вновь во что-то уткнулась и подняла вверх свои выцветшие до белизны, но все так же зоркие, как в молодости глаза. Прошка стоял перед ней красный и растерянный, ну совсем, как новорожденный теленок.