– Ну что, предатели, дезертиры, враги народа и прочая блядская нечисть. Сегодняшний день – особый в жизни каждого из вас. Партия подарила вам очередной шанс искупить свою вину перед родиной, перед народом. Очень хочется надеяться, а точнее, мы уверены, что ударным трудом вы свою вину искупите и… перед партией, и перед народом.

Капитан выкрикивал слова хлёстко, с напором, с демонстративной напыщенностью, весь его вид излучал радость, а проникновенность его интонации должна была очерствелые аспидные души лагерников наполнить светлыми надеждами. Так, во всяком случае, представлялось Нед-байлюку. Он, наверное, предполагал, что его речь зеки слушают с чутким вниманием. Взял многозначительную паузу.

– Всё! Курорт закончился! – тон его резко изменился. – Отдых в такое трудное и тяжёлое время – непозволительная роскошь. Тем более для врагов народа. Старшина, приступайте.

Лагерное начальство отодвинулось от передней шеренги подальше. Закурили, наблюдая между разговорами за арестантами.

Скорохват неторопливо вытащил формуляры и начал с короткими паузами выкрикивать фамилии. В выстраиваемой колонне уже другой старшина при помощи краснопогонников* начинал обыскивать подошедшего заключённого. Между заключёнными незначительное смятение: впрочем, охранники не сразу обращают на это внимание.

– Слышь, Бек, – заговорил хриплым шёпотом молодой парень, воровато зыркая по сторонам глубоко посаженными тёмными глазами. – Ты же пел по дороге, что зона здесь тихая, без кипиша. И хозяин не зверствует!

К кому он обращался, стоя слева от Сашки Огородникова, не разобрать. Только из чрева людской колонны ухнул утробным звуком – ответ: но словами не понять, на морозе звуки ломаются, а смысл такой – «хорош шипеть, заранее не скули».

«И то верно», – подумалось Огородникову.

Начальник режима имел чутьё породистой ищейки: непонятным образом уловил брожение среди арестантов и мягкими движениями, словно рысь, двинулся к колонне. Шевеление среди заключённых резко прекратилось. Старшина тоже уловил неладное. Примолк, вглядываясь в серые пустые лица зеков. В водянистых глазах капитана колыхнулось настороженное подозрение. Он приблизился к передней шеренге, ткнул пальцем в одного из заключённых, который опрометчиво позволил себе что-то шёпотом сказать рядом стоящим. Сказал-то шёпотом, да слух у капитана оказался чутким, как у зверя: услышал или так догадался, кто его разберёт, но вычислил несчастного точно и потянулся к кобуре.

– Выйти из строя, три шага вперёд!

Заключённый оробел, встал, как вкопанный, вжал голову в плечи. Его вытолкал подскочивший надзиратель.

– У тебя какие-то вопросы? В чём-то не согласен с политикой партии? Или у кого-то есть собственное мнение на этот счёт? С-510! Фамилия? Статья? Срок?

– Почигрейда. Пятьдесят восьмая, пункт десять. Пятнадцать лет, – отчеканил осипшим голосом Почигрейда.

Начальник режима уже не глядел на заключённого.

– Когда вас с лица земли сотрём, уродов? Пять суток карцера, с выводом на работу. Старшина, продолжайте.

Сформировавшуюся первую группу под каркающее понуканье рыхлого возрастного старшины повели к дальнему бараку. Туда попал Мальцев. Огородников отыскал его глазами, кивнул, мол, держись! Даст бог, увидимся!

Мальцев сохранял внешнее спокойствие, словно брёл в булочную. Впереди колонны замельтешили двое десятников, в хвосте плёлся один, согнувшийся нескладной цаплей и всё норовивший докурить окурок, оставленный одним из товарищей. Кто-то за спиной Огородникова невольно со свистом втянул табачный запах и затем выдохнул так, словно скинул с плеч непосильную ношу. Кто-то невзначай вякнул про папироску.

– Разговорчики в строю, – напомнил о себе громко Скорохват.

Колонна приближалась к повороту. Никто уже не вспоминал то короткое волнение, привлёкшее внимание капитана Недбайлюка.

Огородников попал в последнюю, третью, группу. Мургалиев – во вторую.

Серое мглистое небо висло над лагерем, когда они уставшие, замёрзшие подходили к бараку, выстроенному в десятке метров от угловой вышки. От территории лагеря вышку отделял дощатый забор, за которым не видно, но все знают – запретная зона, шириной в три метра, огороженная проволокой с обеих сторон. На вышке двое охранников укутали лица в воротники тулупов так, что даже глаз не разглядеть, верно, тоже продрогли.

– Вот мы и дома, – обронил рядом идущий с Огородниковым зек. По голосу устало-скрипучему, по походке видно – зек из бывалых. Барак воспринимает как «дом». А что? Может, и станет этот дом последним пристанищем в бренном мире!

«Дом» встретил кладбищенской тишиной. На входе в замусоленной телогрейке стоял доходной старик – дневальный, с впалыми серыми щеками, выдающими медленное угасание жизни, и только глаза выражали ещё присутствие духа. В бараке никого: через маленькие окна просачивается в помещение слабый свет, холодно и тихо – как в могиле. Сами окна обнесены толстой металлической решёткой. Нары в два яруса; две печки – посередине и в торце не топились. Забежал местный «придурок»*, тот самый юркий хитроглазый татарчонок, и без лишнего шума, быстро выискал нужного ему человека. Им оказался зек из касты авторитетов. Перекинулись короткими фразами. Татарчонок уверенно повёл авторитета и ещё двоих, явно из блатных, в конец барака. Никто внимания на воров не обращал.

Заключённые разбрелись по бараку. Все заняты поиском свободного места на нарах. Для опытного арестанта отыскать такое место – задача несложная. Огородникову хотелось определиться рядом с фронтовиками, если таковые были, поэтому решил подождать. Он устало присел на краешек, как ему показалось, свободных нар: ни о чём думать не хотелось. Понемногу заключённые обвыкались в новом «доме», кое-где стали слышны разговоры. Дневальный затопил печь. Многие, в том числе Сашка-пулемётчик, подобрались ближе к печке, невольно вытягивая руки вперёд, как бы стараясь вобрать в себя как можно больше тепла. Прошло немного времени, когда в полной тишине за барачными стенами послышался нарастающий гул от топота нескольких сотен ног. Слышны громкие маты надзирателей: им не перечат, зеки думают об одном – быстрее добраться до нар. Знакомое чувство каждому заключённому на исходе рабочего дня. Наконец шум лавиной закатывается в сени, и вот в широко распахнутую дверь вваливаются первые заключённые. Их разглядеть невозможно: общая чёрная масса телогреек, узкий проход теснит людей, давятся, не уступают друг другу пространство между нарами. Громкое, словно прут быки, а не люди, сопение; кашель, неразборчивая ругань, редкие вскрики – всё течёт сплошным гулом. Огородникова несколько раз пихнули. Он, повинуясь действиям молчаливой, угрюмой толпы, невольно переместился в середину барака…