– У нас вообще-то сначала предъяву* кидают, а потом за ножи хватаются. Дай сюда.

Нож скользнул в широкую ладонь худого урки. Неожиданно его позвали:

– Череп, шо там происходит? Разобрался!? Если непонятки, тащи вакла-ка* сюды!

– Я такой же вор, как и ты, – негромко сказал урка с этапа, разглядывая почти в упор Черепа. – А за пику взялся потому, что ерепенистых не люблю. Объясниться могу на раз-два.

Череп плавно перевёл выпуклые глаза с финки на лица заключённых, потом на урку.

– Как кличут и откуда?

– Крюк! Сам уральский, перекинули с Ангарлага.

– А шо к нам не поканал* сразу?

– Пока порчаков* пригрел, тока разобрались, они ввалили.

Урки перекидывались фразами так, словно находились в бараке одни, некоторые покидали ряды любопытствующих, а что в гляделки играть: ворон ворону глаз не выклюет! Эти всегда между собой договорятся! Череп думал пару минут.

– Пошли, побазарим*. У нас есть свой красный уголок, – хохотнул отрывисто Череп. – А дружка твоего пусть перевяжут. И чтобы тут без кипиша всё было.

Они удалились к дальней стене барака – широкая ширма огородила их от любопытствующих глаз.

Парня с разбитой головой подхватили дружки с того же этапа, увели в тёмный угол барака. Толпа схлынула окончательно, о них совсем забыли, и оба перевели дух. Мужчина был чуть выше среднего роста, сорока-сорока пяти лет, с волевым резко сложенным лицом, серыми воспалёнными глазами.

Он устало смотрел на Огородникова:

– Я должен сказать спасибо? Вот говорю – спасибо! На зоне редкий случай, чтоб кто-нибудь вписался за тебя. Николишин Степан Степанович! Бугор четвёртой бригады!

– Огородников Сашка. Подскажи – фронтовики здесь есть?

Тут дежурный подал сигнал на построение. Сборы в столовую для заключённых – святое. Они выходили из барака в общем людском потоке.

– А ты что фронтовик? – в голосе Николишина проявилась серьёзная доля сомнения.

– Ну да. С сорок третьего до сорок пятого. В пехотной части. Демобилизован с Берлинской комендатуры.

Николишин вновь, с какой-то упрямой придирчивостью, ожёг недоверчивым взглядом фигуру Огородникова, посмотрел в лицо, в глаза – сомнения не стронулись в его душе:

– Не подумал бы. Я, вообще, как увидел тебя рядом, подумал – из них, только поавторитетнее, и за понятия встать решил. Фронтовик, значит. Есть у нас тут фронтовики. Опосля познакомлю.

Шеренги обрели стройность: сотни пар ног, обутые кто во что горазд, дружным топотом столкнули тишину в глухие задворки лагеря.

Глава 5

К вечерней поверке Огородников выяснил: фронтовики, в отличие от предыдущего лагпункта, в этом держались разрозненно. Очевидно, по причине того, что в основном здесь были окруженцы, успевшие в первый год войны побывать в немецком плену да потом либо сбежавшие, либо освобождённые. Ещё было много переметнувшихся на сторону немцев.

Так какие же это фронтовики? Огородников к таким относился понятно как – с презрением. Истинных фронтовиков, дошедших в рядах Красной Армии хотя бы до западных границ, а он себя считал настоящим фронтовиком, в их бараке оказалось двое: Семёнов и Сергеенко.

Семёнов, недавно разменявший шестой десяток, сидел за бытовое преступление. Как-то под майские праздники, у себя на родине, в соседней деревне пошумел чуток прилюдно да спьяну залез в торговый амбар – водки не хватило. Вот и припаяли хищение социалистической собственности. Впрочем, Семёнов Кирилл, или, как его все на зоне окликали, Кирилл Ки-риллыч, по этому поводу не расстраивался, если, вообще, эта сложная сентенция была знакома его характеру. Едва начав с ним разговор, Огородников понял всю сущность Семёнова: перезрелая дурковатая буйность кипятила весьма недалёкого немолодого человека; на умалишённого он, конечно, не походил, но что-то промелькивало в его внешности и в повадках от ненормального. С ним просто никто не хотел связываться.

Сергеенко, близкий по возрасту Огородникову, оказался инвалидом: левый глаз при артобстреле в сорок пятом году, на Одере, выбило осколком, обезобразив лицо практически до неузнаваемости. Одежда на нём была рваная, совсем непригодная для носки. С первых минут беседы с ним не оставалось сомнений: заключённый на грани нервного помешательства и уже не жилец. Огородников оставил его в покое.

Николишин нашёл-таки место для Огородникова на верхних нарах, недалеко от себя.

– Завтра переведу тебя в свою бригаду, – сказал совсем уставшим голосом Николишин. – Пдёшь? – непонятно откуда нашёл силы пошутить.

– Пду! – ответил ему в тон Сашка, залезая на нары и укладываясь удобнее на холодных жёстких досках.

Он закрыл глаза; всё поплыло в голове; тело, словно легло не на нары, а в лодку, закачало, забаюкало. В считанные минуты он провалился в глубокий сон. Он даже не видел, когда потух свет, и не слышал, как гудящий мол снизошёл до редких речей. Постепенно наступила тишина.

И лишь в дальнем конце барака стелился окутанный простуженным шёпотом рассказ прибывшего с этапа Лукьянова.