— Собирайся, — сказал отец вместо приветствия, — пора идти.

Томасин поторопилась запаковать себя в огромную зимнюю куртку, которая уже почти не маскировала ее округлившуюся фигуру. Смирение с неизбежностью отступило, сменившись тревогой. Отцовский тон не сулил ничего хорошего.

— Куда? — слабым голосом откликнулась девушка.

— Я нашел одну бабу, — выплюнул отец. Он деловито окинул их небогатое хозяйство взглядом, подумывая, что им взять с собой, — идти день.

Девушка знала, что бессмысленно уточнять, о чем он говорит. Да и ответ ей вряд ли понравится. Она перекатывала вопрос на языке, наступая в глубокие следы отца в рыхлом, тающем снегу. Его широкая спина маячила впереди.

— Что за баба? Зачем нам к ней идти?

Отец промолчал.

Они спустились в долину. Томасин едва поспевала за его широким, размашистым шагом и, чтобы не отстать, ей приходилось прикладывать массу усилий. Поясницу тянуло, живот ощущался таким тяжелым, словно она проглотила валун. Валун, который изредка толкался бессонными ночами, стоило ей ненадолго сомкнуть глаза, напоминая о своем присутствии. Чтобы не расслаблялась. Не забывала, что ее дни сочтены. Сейчас ребенок подозрительно притих, будто насторожился. Но он всегда становился спокойнее в присутствии отца. Таился, как маленький зверек, почуявший охотника поблизости. Бедный зверек.

Томасин запрещала себе думать о нем в таком ключе, запрещала сочувствовать. Она носила под сердцем своего нынешнего тюремщика и будущего убийцу. Это глушило инстинкты и напрочь обрубало любые сентиментальные порывы. Этот ребенок был ее наказанием. Очередной карательной мерой, что изобрел изощренный разум Малкольма, чтобы ее проучить. За мнимое предательство. За крушение Цитадели. За мнимое убийство Дайаны. За отказ демонстративно прикончить Зака. За то, что девушка хотела остаться человеком, очутившись среди волков. И за все прочие грехи, о которых Томасин даже не догадывалась.

Они с отцом остановились на ночлег. Он расстелил туристический коврик и термоодеяло, наказав Томасин отдохнуть, пока он будет охранять ее сон.

Она не стала спорить, хоть и не могла уснуть. Тело ломило от усталости. Она лежала, свернувшись клубком, украдкой обнимая огромный живот, и поглядывала за отцом из-под полуприкрытых век.

Отец отстраненно смотрел в костер и курил сигарету. Это был особый ритуал, ведь достать их получалось не часто, и запасы свои он расходовал экономично. Одну сигарету в неделю, а то и в две. Его лицо стало нечитаемым, грубые, словно выструганные из дерева черты, сплошные резкие линии из морщин, расслабились.

Томасин и самой стало легче. Напряжение чуть ослабло. Она с удовлетворением подумала, что все-таки переиграла Малкольма. Да, ее жизнь на воле была недолгой и не сильно радостной, но умрет она свободным человеком. Не в золотой клетке. Не в камере бывшей тюрьмы. В ночном лесу. Под крик совы. Под бархатными ветвями елей, под этими прекрасными звездами.

Ей говорили, что до крушения мира небо было другим — засвеченное городскими огнями, фонарями и вывесками, выцветшее, как старая фотокарточка. Звезд было не разглядеть, но небосклон бороздили искусственно созданные человеком летательные аппараты, чуткий глаз которых следил за каждым смертным, ходящим по земле.

Девушка пригрелась в недрах своей массивной куртки и незаметно уснула. Отец разбудил ее засветло, когда воздух был особенно холодным, а тишина обличала малейший шорох в десятках миль отсюда. В синих предрассветных сумерках они продолжили двигаться через лес к единственному поселению. Они ночевали там месяцы назад, направляясь к хижине для зимовки. Но у городка отец резко свернул в сторону, на разбитую дорогу, терявшуюся между деревьев. Сквозь снежные прогалины просматривались остатки асфальтового покрытия, вспучившиеся, истрескавшиеся, как скомканная бумага.

Томасин снова овладело беспокойство — все-таки отец так и не удосужился пролить свет на цель их путешествия. Они долгое время сидели на месте, и она не видела веской причины для смены локации. В хижине осталось много ценных вещей, в случае переселения стоило бы забрать и их… Да и зачем? Мертвецы не показывались уже давно, в этих местах их, вроде как, не было. Люди… к счастью, тоже не напоминали о себе. Последняя стрела Томасин с начала зимы украшала вывеску автозаправочной станции. Очень далеко отсюда.

Она больше не могла сдерживаться. Колени гудели от напряжения. Ей нужен был хотя бы короткий отдых. Пешие походы трудно давались в ее положении. От усталости хотелось лечь посреди дороги и заплакать.

— Пап, — позвала Томасин, — куда мы идем? Что происходит?

Широкая спина отца застыла. Он повернулся и решительно заковылял к дочери. Водянистые глаза в складках морщин смотрели со строгим, почти злым прищуром.

Отец сплюнул себе под ноги.

— Она поможет, — сказал он.