Женщина заставила напялить косынку и Томасин, объяснив, что в Капернауме женщине не пристало разгуливать с непокрытой головой. Как и носить брюки — новая одежда включала простое платье из грубой ткани, скромное белье и обувь. Сопровождающая подчеркнула, что охотиться Томасин никто не позволит, ведь это занятие считалось типично мужским. Пометка о продовольственной службе в ее паспорте подразумевала работу в поле. Томасин видела его, как и трудящихся там женщин, пока они добирались до общежития.

Понурое одноэтажное здание из темного кирпича напоминало не то казарму, не то училище для благородных девиц из старых книжек. Населяли его исключительно незамужние, бездетные женщины. Счастливые обладательницы мужей жили со своими семьями и отпрысками в другой части поселения. Из-за этого Томасин на ум невольно пришло сравнение с «Красным центром» из романа, найденного в нижнем ящике директорского кабинета заброшенной школы. Не ровен час — ее пристроят к кому-то власть имущему и прикажут спасать род человеческий от вымирания.

Она не нашла в общежитии никого из знакомых и забеспокоилась. Томасин не понравилось, что руководство Капернаума предвосхитило намерение пленников сбежать и приняло соответствующие меры. Скорее всего, догадалась она, они сделают все, чтобы разделить Томасин с ее людьми. Ничего. Она планировала найти их и высвободить из царства дурацких косынок, ботвы, репы и кукурузных полей.

Время шло, и Томасин не заметила, как оказалась втянута в скучную рутину жизни в Капернауме. Она-то рассчитывала, что за пару дней отыщет свою команду и смоется на все четыре стороны, но задача оказалась куда сложнее, чем рассчитывала девушка.

Все передвижения жителей города четко контролировались солдатами в глухой форме, навроде патруля, что повстречал Томасин с группой на трассе и транспортировал сюда. Подъем — завтрак — работа в поле — обед — работа — ужин — отбой. Ночью количество охраны удваивалось. Неделя заканчивалась походом в церковь, где тот скрипучий старый дед зачитывал фрагменты из Библии и других священных текстов, а потом уныло распинался о прекрасном будущем, которое они строят тут своими мозолистыми от работы руками.

Томасин так и не повстречался никто из ее людей. Она боялась выдвигать хоть какие-то предположения об их судьбе, утешая себя, что Капернаум по-настоящему огромное поселение, а их просто раскидали по разным его частям. Это был город, вероятно, когда-то являвшийся милым пригородом сгинувшего мегаполиса, обнесенный со всех сторон глухой стеной, даже выше, чем ограда тюрьмы Цитадели. Она очутилась в фермерском районе — между редкими домами лежали поля и огороды. Кроме бараков, другие постройки, включая мельницу и церковь, были деревянными, явно возведенными совсем недавно. Собранная провизия на конных повозках свозилась в склады, расположенные чуть дальше, но добраться туда не представлялось возможным. Радиус доступных передвижений Томасин ограничивался полем, церковью и бараком. Там же работницы получали свою пищу, состоявшую преимущественно из овощей, безвкусных каш и куриного мяса. Еда была пресной, но девушка не привыкла жаловаться. Она знала, как трудно уснуть, когда желудок сводит спазмами от голода; как тяжело передвигать ноги, если темнеет в глазах.

Остальные тоже не роптали на питание, да и на свою участь в целом. К огромному удивлению Томасин, ей не удалось найти среди других женщин хоть кого-то, кто стремился бы попасть на волю. За стенами Капернаума простирался страшный, мертвый, голодный мир, каждый день в котором мог стать последним. Город гарантировал своим жителям хоть какую-то стабильность. Стоило Томасин завести речь о том, что вольная, пусть и опасная жизнь, лучше рабского труда и беспрекословного подчинения, ей приказали заткнуться. Если она не хочет нажить себе проблем. Трудиться в поле — не самое худшее, что могло с ней случиться. Она сохранила свою точку зрения, но теперь вынужденно держала ее при себе.

До этого дня, когда среди высокой, почти в человеческий рост, кукурузы ей померещилось знакомое лицо. Томасин стащила косынку с головы и вытерла ей пот со лба, засомневавшись. Наверное, она просто перегрелась на солнце. Невозможно было поверить своим глазам, ведь именно этого человека труднее всего было представить в таких обстоятельствах.

Стебли зашуршали, пока она проталкивалась поближе.

— Дайана?

Женщина замерла. Ее смуглая рука зависла над корзинкой, так и не бросив туда последний спелый початок. Она медленно подняла глаза, непривычно маленькие без яркого макияжа и ее блесток, какие-то ввалившиеся, на чуть опухшем лице с «крестьянским» загаром.

— Не может быть, — хрипло сказала Дайана. Она прокашлялась, хлебнула воды из фляжки, промочив пересохшее горло, и выпрямилась во весь рост.

Томасин огляделась, проверяя, что поблизости нет других работниц, и напрягла слух, улавливая малейший шорох листьев, ведь кто-то мог притаиться в зарослях, чтобы подслушать, о чем болтает маленькая бунтарка. Своими вольнолюбивыми разговорами девушка заработала себе не самую лучшую репутацию, потому теперь за ней следили особенно пристально.

Никого.