Виталик отдал свои конфеты Кате, и они оба шмыгнули в мою боковушу, где была сложена вся одежда. Минуту спустя они вышли на улицу.

Как и на всех детских именинах, напиться и наесться имели право взрослые.

Только женщины манерничали: такова уж у них натура - стыдиться и смущаться... Пригубят, каждая с наперсток, и ждут, и маются, пока еще упросят... Может, как раз в этом и весь секрет их трезвости... Зато мы, мужчины, во всем были честными и искренними - пили, сколько нам давали, и готовы были принять муки за общество. Поэтому вскоре любитель малороссийского пения потрясал бархатным баритоном не только человеческие души, но и тоненькие чайные стаканы на полке.

Гоп, мои гречаники,

Гоп, мои белые!..

– Эх, хороши малороссийские песни! Вот только бы их переложить, сказал покрасневший Диодор Микитович.
– Стали б оне тогда еще складнее... Ну, я опосля когда-нибудь...

Пели, утихали, разговаривали. Только никак не могли расшевелить Степана Курило. Порой и перекинется словом с кем-нибудь, а большей частью уставится в одну точку - далекий-далекий от всего нашего счастья. София изредка подтолкнет его локтем, муж встрепенется, улыбнется виновато и начинает лихорадочно веселиться - блестящие голодные глаза, какая-то хитрость в лице (жгучая скорбь на дрожащих губах).

– Не иначе болен ваш муж.
– Это Евфросиния Петровна тихонько Софии.

– Да так уж... Никак не оправится после лазарету. Это - как на банду ходил. Да и забота большая... отцовская. Дочку выдавать будем.

– Яринку?!
– так и встрепенулась моя жена.
– Ребенка?! Да вы что, сдурели?!

– А докуда ж ей сидеть? От покрова пошел семнадцатый. Девка взрослая и работать умеет. К тому же и добрые люди попадаются. Хозяйственные люди!

– Куркульские!
– выдавил из себя Степан.

– Куркай, не куркай, за голодранца не отдам!

Степан затих, прищурился.

– А за кого же это?
– спросил я.

– Вот позовем на помолвку - увидите! Ого-о, такой парубок!

– Ой, рано вы, София, губите жизнь ребенку!

– Лишь бы не поздно!
– София начинает сердиться, видимо, не очень уверена в своей правоте.
– Говорю же вам, Иван Иванович, девка что рассада: ни малою ее нельзя садить - слабые корешки, ни старою - не примется. А так - чтоб в самую пору. Я вот в семнадцать вышла, ну и что, не усохла же?.. Вот ученые вы, а понятия не имеете!.. Да и сама Ярина не против этого... Ого-о... Вприпрыжку побежит.

Степан весь потемнел. И что это с ним творится?

Только Диодор Микитович поддерживал свою соседку по столу:

– Девки, они живучие, каналии! Чем больше ее поливають, тем она буйнее растеть.
– И подкрутил рыжий кончик уса.

– А по-моему, это преступление!
– возмутилась Нина Витольдовна.

– Э-э, Нина Витольдовна, вам если б вернули барщину, то, может, и в четырнадцать отдали бы! А у мужиков еще по-божески. А при старом прижиме, бывало, как припечет, то и пятнадцатилетних не миловали. Повезут к архерею, тот взглянет на нее - в теле девка, поплещет ниже спины, словно ненароком пазухи коснется - и этого добра достаточно!
– и благословляет: плодитесь и размножайтесь! А для чего люди живут?.. Справлю свадьбу, как бы враги ни бесились!.. Слышь, Степан, иль заснул?..

Нина Витольдовна сидела тихая и грустная. Вероятно, обидела ее София своим напоминанием о барщине, а может, задумалась над своей судьбой, которая мало чем отличалась от участи осчастливленной браком крестьянки. И может, разница только в том, что у одной ярмо было кленовое, а у другой позолоченное.

Счастье мое земное и горе, хочешь - кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь - отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы - на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом - мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!..

Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые:

Запрягайте коней в шоры,

Вороных, удалых...

Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня.

Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой.

Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала:

– Вы тут пьянствуете... поете!
– покачала головой.
– А других, смелых... бьют!

– Кого? Что?

– Юных пионеров! Вот кого!

Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила:

– Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе!

– Ты?!
– Я вытаращил глаза.
– Ты, дитя мое, ввязалась в драку?!

– Я не ввязывалась!
– вдруг всхлипнула моя невестонька.
– Я только их палкой разнимала!

Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться.