– А это, Кузьма Дмитриевич, чтоб и вы, и Балан, и Прищепа, и Близнец, и Харченко, и весь класс ваш боялись нас, нашей власти!

– Значца, так... боимся... крепко уже и сильно боимся! Аж дрожь пробирает!

– Так чего вы еще хотите?

– Значца, так... будем говорить так. За банду не знаю, а если и был там Данько, то всем уже помилование вышло.

– Нет, не всем. А только тем, кто добровольно и вовремя покаялся.

– Ну, значца, так... Вот если б вы следствии сказали, что Данила, к примеру, пошутковал, а вы в то уремья на него дюже сильно накричали и он, к примеру, от сильного перепугу бросился наутек... И, значца, вы не имеете претензий, а он, к примеру, пускай вернется к своим родным родителям... И я, значца, стану перед вами на коленки, как перед богом святым небесным, и землю, будем говорить, поцелую, на которой вы, праведный человек, стоите... Вот так, значца, как перед родителем своим, стану на коленки, вот так...

Я с ума сходил от душевных терзаний. Но тут я вспомнил посиневшее лицо сына, которого лишили последнего глотка воздуха, его смертельную муку и едва сам не умер от сердечной боли.

И чтобы облегчить сыновью муку и собственные страдания, сказал:

– Так будет ли это, Кузьма Дмитриевич, по справедливости, чтоб нас убивали, а мы только прощали? Вы человек, кажется, справедливый.

– Значца, так... Как по правде, то треба и вам самим убивать... чтоб, значца, око за око... Значца, правда ваша... А с другого боку... то и у кутеночка есть матка, которая его жалеит и воет, значца, по этому кутеночку. Будем говорить, так на роду написано, чтоб кто-нибудь да по нас плакал...

И снова внутри у меня все затряслось от плача. А потом - так уж мне на роду написано - я заплакал по Виталику.

– Я, может, и простил бы Даниле. Но всем вам прощать никак нельзя. Только дай вашим власть - кишки из нас вытягивать будете, детей наших в огонь покидаете! И несправедливо - одному простить, если не прощать всем!

– Вам, примером сказать, я простил бы. Сказал бы: вот, значца, праведный человек, милосердный... Вот так, значца, - милосердный...

– Ну, допустим, что вы лично не мстили бы... Но другие из ваших, ярые да заклятые, не простили б... Так что, Кузьма Дмитриевич, прощевайте. Знать, на роду нам с вами написано быть смертельными врагами. Вот так.

Он поверил, что это мое последнее слово.

– Значца, так... прощевайте... чтоб друг друга не мучить. Пускай, значца, та сука воет по своему кутеночку!

Господи милосердный, дай мне силы вынести все это!..

И хотя жена моя знала, о чем мы с Титаренко могли разговаривать, все же спросила:

– Просил?

Я промолчал.

И был, кажется, такой сникший, что она больше не стала допытываться.

Ну, что ей скажешь?

Просить совета? Конечно же Евфросиния Петровна одобрит мою твердость. Но со своих непоколебимых позиций. И она никогда не станет вслушиваться в ужасающие интонации речей Титаренко, от которых меня мороз пронимает, заставляя переживать его беду так же остро, как и собственную. Она не будет мучиться моими сомнениями, и потому я не могу принять ее совета. Я ни за что не смогу простить Данилу, но не смогу не пожалеть и "ту суку, что воет по своему щенку".

И все же мне нужно на что-то решиться. И это будет, вероятно, так, как было со мной на войне. Я, убежденный тогда пацифист, с третьего выстрела всегда накрывал снарядом цель и в то же самое время ненавидел себя за меткую стрельбу. Но вскоре... вскоре я совершенно не думал о последствиях своей работы.

И может, сейчас мое спасение в сознании того, что я снова на войне. На этот раз - не с безымянным германцем, а с совершенно конкретными, безжалостными баланами, харченко, прищепами. "Ну, вы того... живите покамест", - так прощались они со мной в ту ночь, когда Шкарбаненко со своими "казаками" чуть было не выпустили из меня душу.

Ну что ж, и я им сегодня сказал: живите до поры... пока будете сидеть тихо...

Так, очевидно, и будет.

И все же - как тяжело быть человеком, как нелегко, невольно оказавшись в центре драки, уберечься от присущей бойцу предвзятости...

Убеждаюсь: нельзя быть одновременно и ангелом, и дьяволом. И никому не дано право выбора, все за тебя сделает жизнь.

Вот так и не удалось мне подняться над схваткой.

А жизнь идет в наступление, перешагивает через трагедии, и они взрываются позади нее, и чем больше этих взрывов, тем быстрее надо бежать в атаку...

Меня, как вы уже, наверно, слышали, назначили уполномоченным земельной общины при землемере.

И вот иду к "межевому инженеру, господину" Кресанскому проверить, не напрасно ли община тратит на него пеклеванную муку, свинину и первак.

Встречает меня еще в воротах Балан, возмущенно шевелит усами-вениками, указывает большим пальцем назад, на окна:

– Доколь это мне этот разор?! Вы, Иван Иванович, как уже власть вас любит да вам доверяет, ослобоните меня от этого постоя! Ну, ставил ему на ночь старую макитру. Мало! Подавай ему, вишь ли, мою обувку! Ну, ладно, пожертвовал свои сапоги - все одно не просыхали, - так теперь ему приспичило обмочить и жинкины. И остались мы со старухой разутые. А еще ж кожухи!..

– Ну, так купите еще пары две сапог.

– Вы шуткуете, а мои вытяжки - три рубля, а жинкины - аж пять!

– Ну, так подайте в суд.

Балан только руками развел.

В этот раз "господин" Кресанский не обзывал меня "вашим политпросветительством", потому и я не напоминал, что он - "его верноподданство".

Поздоровались сдержанно. В поведении "господина" чувствовалось некоторое заискивание, хотя время от времени он и показывал клыки.