Германия опротивела ему еще после первой мировой войны, когда он был ранен в бою на Сомме. Себольд эмигрировал в Америку; там работал механиком — специальность эту он изучил еще в Германии; вскоре Себольд женился на американке и стал чертежником, что обеспечило хороший заработок.

Он изъездил всю страну вдоль и поперек. Узнал Чикаго — шумный город-гигант в центре Северной Америки; узнал Сан-Франциско — самый своеобразный город Штатов; он путешествовал по хлопковым плантациям Юга, по обширным пшеничным нивам Канзаса; он видел и мрачную, тесную Новую Англию и этот изумительный Юго-запад, где за короткий срок, благодаря черному золоту, изливавшемуся из недр земных, возникли сказочные богатства. Все, что он видел и слышал, накладывало глубокий отпечаток на его ум и душу. До сих пор, — говорил он себе в одиночестве своей комнаты в отеле Мюльгейм-на-Руре, — он сам не знал, насколько стал американцем телом и душой.

Несколько дней Себольд бродил по родному городу. Изредка он встречал людей, которых знал еще в детстве. Повсюду он видел то, что впервые бросилось ему в глаза в доме матери, — хороших людей, в различной степени поддавшихся нацистской заразе. Были и другие. — и таких оказалось огромное большинство, — которые сами стали носителями этой заразы. Себольд стыдился, что родился в стране, где большинство народа оставалось на столь низком интеллектуальном и моральном уровне, что способно поверить и соблазниться напыщенными разглагольствованиями крикливого человека с усиками.

Мать Себольда, видимо, почувствовала растущее отчуждение между своим сыном, ставшим американским гражданином, и тремя остальными детьми. Она пыталась заполнить эту все расширяющуюся пропасть материнской нежностью, но ее усилия были тщетны. Себольд был глубоко привязан к братьям и сестре. Но его огорчало, что «новый порядок» так сузил их кругозор, который и без того был не слишком широк.

В конце июня Себольд получил письмо, отправленное из Берлина на адрес отеля Хандельсхоф. Оно было написано по-английски. Некий Гасснер, — имя, встретившееся Себольду впервые, — писал:

«Дорогой друг!

Я хотел бы повидаться с вами 8 июля в отеле Дуисбургерхоф в Берлине в 12 часов дня. Хотелось бы вновь вспомянуть старые времена. Ваш адрес я узнал о нашего общего друга. Если вы желаете себе добра, то во что бы то ни стало явитесь на свидание. Я узнаю вас».

8 июля в 12 часов дня Себольд сидел в вестибюле отеля Дуисбургерхоф. Как только часы пробили двенадцать, подошел Гасснер. Это был полный, смуглый человек средних лет. В плохо сидевшем на нем черном костюме он выглядел так, словно был факельщиком и только что вернулся с похорон, которые доставили ему огромное удовольствие. Он с силой потряс руку Себольду.

— Я вижу, вы получили мое письмо, герр Себольд? — сказал он с улыбкой.

Подобно гестаповцу в будке на гамбургской пристани, Гасснер говорил по-английски, как человек, который пробыл некоторое время в США. Он взял Себольда под руку и повел в ресторан к столику в стороне от всех.

— Ну, как дела в Америке? — спросил Гасснер. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — У Америки большие возможности. Мы собираемся использовать ее огромные естественные ресурсы.

Себольд недоуменно поднял брови.

— Третья империя будет действовать только в порядке самообороны, когда нападет на Соединенные Штаты, — сказал Гасснер. — У нас нет выбора. Мы вынуждены сокрушить Америку, прежде чем она сокрушит нас.

— Я не слыхал о подобных планах Соединенных Штатов, — возразил Себольд.

Гасснер улыбнулся.

— Разумеется, нет! Рузвельт умен и хитер. Страна не знает, что он делает. Но если бы я мог показать вам меморандумы нашего посольства в Вашингтоне… Увы, герр Себольд, волосы стали бы у вас дыбом!

— Почему же?

— За каждым событием на международной арене, которое вызывает гнев фюрера, стоят Рузвельт и Англия. Они знают, что фюрера легко вывести из себя, и стараются спровоцировать его на такие поступки, которые дали бы повод объявить нам войну. — Гасснер оглянулся, желая убедиться, что никто не подслушивает. Он придвинулся ближе и продолжал:— Рузвельт строит козни в Польше. Я боюсь, что мы вскоре вынуждены будем к нападению в порядке самообороны.

Слушая, Себольд испытывал противоречивые чувства. Он был оскорблен грубой клеветой на свою вторую родину. Одновременно смешил слащавый тон собеседника. Он решил, что Гасснер повторял эту историю так часто, что, быть может, стал верить в нее.

— Вы писали, — сказал Себольд, — что хотели бы вспомянуть со мной старину. Я не помню, чтобы имел удовольствие встречаться с вами раньше.

— Мы встречались в Нью-Йорке пять лет назад в немецком музыкальном обществе, — уверенно ответил Гасснер. — Нью-Йорк — прекрасный город. Мне нравятся там женщины. Разве они не были бы довольны, если бы Третья империя завоевала США и любовниками у них оказались бы настоящие мужчины?

Себольд вновь заговорил о письме.

— Вы писали, что если я хочу себе добра, то явлюсь на свидание. Что вы хотели этим сказать?