– …Конечно, в нашем тогда ещё небольшом городе событие это не осталось незамеченным, отца – как вы понимаете, знали, он там многим дал подняться. Тогда уже вовсю, правда, не в таких масштабах, работали всякие артели, и почти в каждой у отца имелся пай. Он предусмотрительно познакомил меня с делами, зная, что дни его сочтены, и я каждый месяц исправно получал свою долю прибыли, каждая из которых намного превышала оклад главного инженера, за место которого я бился. Но потеря этой должности, а главное – перспектив роста выбила меня из колеи, и для всех это было очевидно.

С уходом из жизни отца, казалось, что-то умерло и в деловой жизни нашего города – мне об этом не раз с сожалением говорили. Однажды пришли старые компаньоны отца с какой-то безумно дерзкой авантюрой и просили меня как инженера обсчитать свои предложения – короче, пришли с тем, с чем раньше приходили к отцу.

Месяц я бился не только с расчётами, но и самим проектом – от него только идея и осталась. Воплотить без меня результат в металле они не могли, хотя и пытались, и опять пришли ко мне на поклон. Я, как и отец, отказался от предложенных денег, а потребовал половины доли за эксплуатацию моего детища; скрепя сердце они согласились – уж слишком выгодной оказалась штучка. За три месяца я выполнил заказ – и расстался с заводом без особого сожаления. Устроился механиком с окладом девяносто рублей на одну из фабрик местной промышленности. От вынужденного безделья, на одном чистом энтузиазме, я принялся за модернизацию тех маленьких цехов и предприятий, где у отца был пай. Меня охотно подпускали к делам – ведь я занимался только тем, что ускоряло выход и улучшало качество изделия, такой подход устраивал всех. Мой инженерный зуд не давал мне покоя. Работа увлекала, тем более что результат был налицо.

Меня заметили в управлении местной промышленности, предложили возглавить реконструкцию обувной фабрики, выпускающей ичиги, кавуши, женские и мужские туфли, традиционные для Востока. После реконструкции резко обновился ассортимент: вместе с национальной обувью мы стали выпускать обувь на платформе – помните, была такая тяжеловесная мода? – стали ориентироваться на молодёжные изделия, – в общем, дела на фабрике круто пошли в гору.

В ходе реконструкции, когда я дневал и ночевал на фабрике – а она находилась в райцентре, в шестидесяти километрах от Заркента, я понял, что нашёл своё место в жизни: здесь я мог развернуться куда масштабнее, чем на заводе, где так и не стал главным инженером.

Тут уж взыграло моё инженерное тщеславие, как ни смешно звучит это слово в наших занятиях. Не поверите, но, чтобы двигалось порученное мне государственное дело, я вложил немало своих средств, зато выиграл самое бесценное – время, тем самым приблизив результат – выход готовой продукции. Видел я и другое: как без особого риска смогу изъять, вернуть с прибылью вложенные в реконструкцию деньги, лишь только производственная машина наберёт заданный ей ход.

Наверное, в немалой степени успеху способствовало и то, что я хорошо знал не только явную, но и тайную жизнь бесчисленных предприятий местной промышленности, меня сложно было провести, я знал истинные возможности каждого станка, каждого цеха и, владея почти везде определённым паем, скоро прибрал всех к своим рукам. Никто не ожидал от меня такой прыти – ведь мне ещё не было и тридцати. Однако тогда я меньше всего думал о деньгах, я создавал свою отрасль, или, как говорит Файзиев, свою империю. Меня пьянила моя творческая свобода, возможность самостоятельно принимать решения и… рисковать, ведь я не однажды ставил на карту почти все, что имел. А это – неизведанное чувство для руководителя обыкновенного предприятия. Худшее, что может с ним случиться, – снимут с работы, а вот прогореть, потерять свои деньги, на которые и так можно было бы безбедно прожить десятки лет, – этого он никогда не узнает. Только ныряя в такие бездны риска, становишься настоящим хозяином, понимаешь всю цену ответственности, но уж и выигрыш тут иной – двойной, тройной…

Амирхан Даутович, почувствовав, что Шубарин вновь, как в машине, увлёкся, сел на любимого конька, уточнил:

– Значит, вы, как и ваш дед, через полвека стали миллионером? Наверное, стояла и такая цель?

Артур Александрович, доливая воды в электрический самоварчик, неопределённо пожал плечами.

– Да нет, ни дед мой, ни его брат не были миллионерами. У нас сохранились кое-какие бумаги, я их изучил… Хотя владели дед с братом многим и многое от них осталось на земле и служит людям до сих пор. Тот же масложиркомбинат в Андижане, доходные дома, которые ныне, как архитектурные памятники старины, взяты государством под охрану, а на базе ремонтных мастерских в Ташкенте выросли заводы.

Не скрою, у меня есть миллион, может, больше. Немудрёно, если я кое-кому делаю за три года из пятидесяти тысяч двести – правда, такой прирост только у него, ему положено по рангу… Но скажите, какой толк от этих миллионов? – вдруг спросил он, в свою очередь, прокурора.

Азларханова удивила неожиданная горечь в тоне Шубарина. До сих пор он казался Амирхану Даутовичу человеком сугубо деловым, лишённым каких-либо сантиментов. А вот поди же ты… Шубарин, кажется, уловил это во взгляде, в выражении лица гостя.

– Да-да, не удивляйтесь… Я веду скромный образ жизни: не курю, пью крайне редко и умеренно, не чревоугодник, не играю в карты. Хотя меня окружают разные люди, чьи нравственные принципы я не всегда разделяю. У Икрама Махмудовича, например, две жены, и все его страсти влетают ему в копеечку. Из-за риска, своеобразия нашей работы я вынужден порой терпеть возле себя людей, которых в иной ситуации и на порог своего дома не пустил бы. У меня нет ни явных, ни тайных страстей, правда, я собираю картины, и есть кое-что поистине удивительное. – Он неожиданно оживился, словно прикоснулся к чему-то дорогому, заветному. – Есть две картины Сальвадоре Розе – наверное, они попали сюда во время войны, с беженцами, а может, ещё раньше, до революции. Правда, большинство картин – неизвестных мастеров, хотя есть пять полотен Николая Ге, – ведь его дочь закончила в Ташкенте гимназию. Я бы с удовольствием пригласил экспертов, наверное, многое бы прояснилось, так ведь нельзя, все держится в тайне, взаперти, как у вора. Я даже не могу совершить жест благотворительности и перечислить крупную сумму, скажем детдому; не могу ничего завещать после себя открыто, а анонимно не хочется, душа не лежит – мне ничего легко не доставалось. А вы говорите: страсть к накопительству. Ничего я не коплю! Я работаю, а деньги множатся сами собой, и уйти от дела нет сил: я запустил машину, а она не отпускает меня, заколдованный круг – не вырваться. Я знаю, изменись что в стране, я пойду под вышку, под расстрел, знакома мне такая статья: «Хищения в особо крупных размерах».

Не хочу хвалиться, но я не боюсь ответственности, потому что воспринимаю возмездие как плату за реализацию своих творческих возможностей, за что часто расплачивались жизнью – такова судьба многих незаурядных людей.

Странно, но в этих словах прокурор не уловил наигрыша. Неужели он и в самом деле искренне верит в то, что говорит, думал Азларханов. Послушать, так более рачительного отца-благодетеля и нет в крае. Шубарин продолжал:

– Обидно только вот за что: ведь ничего в жизни я не разрушил, не развалил, не загубил, не довёл до ручки – я только создавал и множил, создавал добро в прямом смысле.