И я начал пользоваться увольнениями по воскресеньям, кроме дней, когда заступал в наряд по кубрику, по кухне или в караул. Где-то в конце марта шагали с Дергуновым по Комсомольской в сторону центра, под сапогами скрипел снег, он сходит здесь лишь в апреле, и прикидывали, что можем себе позволить на курсантские рубли — отправиться в кино или съесть по мороженному, Юрка ещё папирос должен был прикупить.

Курсанты смолили только самые дешёвые — «Север», он не всегда был в продаже, чаще «Беломор», два рубля двадцать копеек за пачку, в которой было двадцать пять штук. Сам процесс употребления напоминал целый ритуал: достав папиросу, курильщик непременно разминал слежавшийся табак, затем дул в гильзу, чтоб выпавшие из набивки крошки вернулись на место и не ссыпались в рот. Потом сминал гильзу, чтоб оба залома оказались строго перпендикулярны друг другу.

В увольнительной можно было дымить, не скучившись в курилке под грибком, а важно вышагивая и стреляя глазами в сторону девичьих глаз. В двадцать или чуть старше, едва оставив детство позади, парни с «Беломором» в зубах казались себе взрослее и увереннее.

Мой друг обожал эквилибристику с бычком во рту, удерживал гильзу зубами, периодически перехватывая губами, чтоб сделать затяжку, перебрасывал её из правого уголка в левый. Даже бумагу сминал ухарски и по-своему, загибая папиросу вверх. Дым пускал кольцами, при виде патруля прятал бычок в левом кулаке.

Посматривая на его узкое веснушчатое лицо, я давил усмешку. Даже усы ещё толком не начали расти, что-то скребёт на физиономии раз в неделю, а туда же — взро-ослый. Не то что секса не познал, оно не удивительно, в СССР секса нет, большинство во взводе — девственники, но не целовался ни разу, хоть парень видный, вдобавок военно-романтической профессии. Но — робел при заходе на посадку, улетал на второй круг, а там, глядишь, полоса другим занята.

Сегодня Юра решил, что сплоховал как раз я.

— Гляди! Вон навстречу парочка фланирует. Валя, вроде бы. Ты же к этой цыпе несколько месяцев бегал. А пушкарь увёл. Отрихтуем его?

Серьёзная круглолицая барышня в длинном тёмном пальто и белом платке явно смотрела на меня. Симпатичная, ничего не скажешь. Низенькая даже по сравнению со мной и, конечно, нимало не похожая на всяких моделей женщин, ставших привычными по ящику двадцать первого века, приятная своей натуральностью.

Она тоже узнала нас. Смутилась? Расстроилась? Я не знал, как истолковать выражение её лица, стопудово не равнодушное.

Девушка шла под руку с курсантом-пушкарём, то есть птенцом из зенитно-артиллерийского училища. Легенды о том, как авиаторы бились с канонирами, не поделив женское внимание на танцах в городском Доме культуры, передавались из поколения в поколение. К тому же лётчиков по окончании часто отправляют в самую дальнюю срань, тогда как зенитчики в мирное время бдят около важных объектов, особенно крупных городов. С авиатором престижнее, с артиллеристом практичнее.

Тот, завидев нас, исторически классовых врагов, моментально насупился, крутнул головой, высматривая своих или хотя бы патруль, если пара курсантов с голубыми петлицами решится метелить его прямо посреди оживлённой городской улицы. А что делать бедному, если Дергунов, жуя недокуренную беломорину, ласково шепнёт: давай отойдём за угол, дружок, разговор есть. И оба его противника снимут ремни, накручивая их на руку. Был бы пушкарь один — задал стрекача без разговоров, но в присутствии дамы ретирада исключена. Только бледнел и играл желваками.

— Здравствуйте, Юра и Юра, — первой поздоровалась девушка.

— Привет, Валя, — со злым весельем ответил мой спутник. — С кем это ты? Вроде же с Гагариным ходила.

— Пропал твой Гагарин, — ответила та, глядя на меня в упор, но разговаривая обо мне в третьем лице, будто не стоял напротив. — Полтора месяца ни слуху, ни духу. Что я должна думать? А вот Коленька внимательный, в каждое увольнение к нам заходит. Даже в самоволку бегает, если соскучится.

Возможно, она пыталась возбудить во мне ревность. Не буду предполагать худшее, что провоцировала на конфликт, ненавижу женщин, обожающих, когда из-за них дерутся мужики. Выглядела Валя добропорядочной, даже старорежимной. Смотрела строго, выжидающе, и с запозданием в несколько секунд я обнаружил: даёт последний шанс. Стоило объяснить, что болел, что никак не мог вырваться из расположения, но вот сейчас готов всё загладить и исправить, Валентина развернётся на сто восемьдесят, и пойдёт «Коленька» лесом, чудом не схлопотавший пряжкой ремня по роже…

А как объяснить, что меня трижды звали с КПП, передавали от неё записки? Волновалась, не понимала, почему игнорирую.

Ясно — почему. Малодушничал и совершенно обоснованно боялся разоблачения. Элементарно не знал, о чём говорить. Всё же полвека не общался с юными девицами на равных, а только как старший с молодёжью. Разучился. Да и молодёжь пятидесятых уж очень отличается от постсоветской. Этот узел не развязать и не разрубить, остаётся пройти мимо.

— Желаю счастья с Коленькой.

Я обошёл парочку, стараясь не встретиться с Валентиной взглядом. Юра, а что ему оставалось, двинул за мной.

— Ты чего? Вроде же сох по ней?

— А зачем такая нужна? Подумай, допустим, не пришёл я в воскресенье. Нет, чтобы сама подошла к КПП, попросила вызвать, навести справки, что со мной. Курсант Гагарин лежит в санчасти и не может выползти к КПП, это никакая не военная тайна, — я врал напропалую, оставив за спиной сожжённый мост и чувствуя себя негодяем. — Если такое отношение, найду другую, верную.