— Я бы сказала, что разочарована, — протянула Заида, — но не сильно удивлена. Воровка обычно оказывается ещё и лгуньей. Я знаю, кто ты, Хафедие, и единственные твои дети — это те сотни на прииске. Те, которым ты носишь воду. Те, у которых ты забираешь алмазы.

Хафедие упёрлась спиной в дерево — дальше отступать было некуда. Закончились и земля, и ложь. Её лицо исказилось, глаза наполнились слезами, и они потекли по щекам.

Заида задумчиво посмотрела на неё.

— У тебя красивые глаза. — Её воспоминания были смутными, из времени до превращения, когда она ещё плакала, смеялась и так остро всё чувствовала. Но порой запах, обрывок мелодии, случайное лицо в толпе пробуждали образы прошлого в её разуме, яркие, словно это было вчера. Глаза этой женщины напоминали глаза её сестры. Сестра, улыбающаяся, поющая на солнце, танцующая в саду... Как давно она умерла?

— Ты убьёшь меня? — прошептала Хафедие.

— И кто тогда будет приносить мне камни? — Заида присела перед женщиной и достала кошель, отнятый у Клету, всё ещё влажный от его крови, и вложила в руки Хафедие. — Я заплачу тебе столько же, сколько заплатил бы Клету. — Она взяла сумку, заглянула внутрь и увидела там ещё камни, мерцающие в темноте. Один казался очень крупным. За такой дадут хорошую цену. — Если найдёшь ещё, приноси их мне, и я заплачу за них тоже. И тебе никогда больше не придётся иметь дело с... — Заида поморщилась, — такими, как он.

— Как мне найти тебя?

— О, у меня острый слух. Прошепчи моё имя ветру, и я сама найду тебя.

Женщина моргнула, и новые слёзы скатились по блестящим дорожкам на её лице.

— Я думала, ты скажешь, что камни принадлежат Пророку...

— Пророк, несомненно, сказал бы именно так. Пророк погрозил бы назидательным пальцем и нахмурил своё строгое чело. Пророк велел бы повесить тебя в клетке за их кражу, и бла-бла-бла. — Подул ветерок, и Заида наблюдала, как он колышет пальмовые листья, прислушиваясь к стрекоту сверчков вдалеке. Она запрокинула голову и посмотрела на звёзды, и впрямь рассыпанные, как алмазы по небесному полотну, и вздохнула. — Пророк ушёл. Мы, оставшиеся, должны делать свой выбор, и если мы выбираем лучший мир, за него нужно платить. — Она ухмыльнулась. — Можно сказать, меня теперь больше интересует прибыль... чем Пророк. — По какой-то причине эта шутка никогда не переставала её забавлять. Возможно, теперь, когда она была свободна веселиться, ей нужно было наверстать упущенное.

Женщина сглотнула, всё ещё прижимаясь к стволу дерева, теперь, казалось, напуганная ещё сильнее прежнего.

— Что же ты за Едок такой? — прошептала она.

Заида легонько щёлкнула женщину по подбородку и поднялась на ноги.

— Нового типа.

***

Манок вошёл в гавань Вестпорта на закате. Не днём — это выглядело бы слишком напоказ. Не в темноте — словно ему есть что скрывать. С причалом проблем не возникло: его судно не было ни большим, ни маленьким, ни особо ухоженным, ни явно запущенным. Важно было соблюдать умеренность во всём. Особенно для контрабандиста.

Он неторопливо шёл по набережной, приветливо кивая и улыбаясь каждому встречному. Манока любили в Вестпорте. Его любили везде, куда бы он ни прибывал. Отчасти из-за кивков и улыбок, но главным образом, приходилось признать, из-за взяток.

— Сержант Йовиди! — воскликнул он и, пожимая огромную лапищу стражника, ловко вложил в неё кошелёк — с непринуждённостью человека, набившего руку на взятках.

— Манок! — отозвался Йовиди, отвечая на рукопожатие и пряча монеты в карман с той же непринуждённостью — человека, привыкшего эти взятки получать. — Как прошло плавание?

— Немного штормило, но я справился. Я там кое-что добавил сверху. — Щедрость была полезна не только для души, но и для дела. Толика расположения среди власть имущих по обе стороны моря служила разумной страховкой от превратностей судьбы. — Может, новые туфельки для вашей супруги?

Йовиди усмехнулся:

— Я тоже обувь ношу.

— Значит, заслуживаете самую лучшую. — Манок похлопал его по плечу и побрёл дальше по причалу, уходя с солнца в прохладную тень между зданиями. Он улыбнулся, поглаживая кожаный кошель под рубахой. Вот так просто всё было сделано, а камни стоили вдвое больше того, что он заплатил за них в Ульрихе. Там они были гуркскими алмазами, не одобренными церковью, но Вестпорт находился в Союзе, а значит, теперь камни стали законопослушными гражданами Союза и могли преспокойно проплыть через Круглое море в Адую, не вызывая ничьих подозрений. Его августейшее величество Верховный король, в конце концов, и без того жил весьма недурно. Какая, право слово, разница, если Манок вежливо уклонится от внесения своей лепты в его сокровищницу?

Бывало, он вплывал в Вестпорт ночью, пробирался через сточные трубы, обваливал камни в мёде и глотал их, а потом весь следующий день жалел, что они не помельче, пока выхаживал эти чёртовы булыжники. Манок почти скучал по тем лихим, опасным годам. Но правда была в том, что куда безопаснее, намного суше, гораздо приятнее для некоторых частей тела и просто выгоднее для дела было взывать к людской алчности.

В конце концов, алчность была единственным, на что всегда можно было положиться в алмазном бизнесе.

***

— Признаюсь... — пробормотал Габрези, когда к нему, наконец, вернулся дар речи, — я обычно не связываюсь с камнями такого размера. — И он изобразил свой коронный полный сомнения вздох. Это не было ложью как таковой. Никто обычно не связывался с камнями такого размера — просто потому что они встречались крайне редко. По правде говоря, Габрези с превеликим удовольствием имел дело с любыми камнями, на которых мог заработать, и чем крупнее камень, тем больше навар. Но сейчас ему было выгодно разыграть нерешительность, хотя это становилось всё труднее, чем дольше он рассматривал этот камень под ювелирной лампой. Качество оказалось столь же исключительным, как и размер.