Поначалу это не имело особенного значения. Потому что мы попали в шторм сразу же и внезапно: шквалистый ветер с дождем и головокружительное сочетание килевой и бортовой качки разогнали почти всех пассажиров по каютам. Все элегантные гостиные и салоны лайнера обезлюдели совершенно, в коридорах трещало так, словно кто-то раздирал на части плетеные корзины, а море с ревом проседало, колошматя тебя о переборки, и вздымалось, швыряя тебя куда-то головой вперед, и попытка подняться по трапу превращалась в настоящее приключение. Лично я люблю плохую погоду. Люблю, когда ветер врывается в открывающуюся дверь, люблю запахи белой краски и надраенной меди, от которых, говорят, и делается морская болезнь, и еще как коридор поднимается и опускается, словно лифт. Но некоторым на все это вообще плевать. И в результате за капитанским столом осталось всего шестеро: Уистлер, Вальвик, Маргарет Гленн, Уоррен, доктор Кайл и я. Две знаменитости, на которые нам хотелось посмотреть, были представлены пустыми стульями… А сидеть на них полагалось старому Фортинбрасу, который держит ставший очень знаменитым театр марионеток, и виконту Стертону. Не знаете никого из них?

Доктор Фелл взъерошил густую копну тронутых сединой волос.

– Фортинбрас! – громыхнул он. – А не о нем ли я читаю последнее время в некоторых журналах для снобов? Театр где-то в Лондоне, марионетки в натуральную величину, тяжелые, как настоящие люди, он еще ставит классические французские драмы, кажется?

– Верно, – закивал Морган. – Он занимался этим последние лет десять-двенадцать для собственного развлечения или же из мистического чувства, что тем самым он спасает Высокое Искусство; его театр, тесная коробка с голыми скамьями, вмещающая человек пятьдесят, находится где-то в Сохо. Никто к нему и не захаживал, кроме детей проживающих там иностранцев, но уж те были от него без ума. Piece de resistance [1] старого Фортинбраса – его собственная постановка «Песни о Роланде», переложенной французским белым стихом. Все это я узнал от Пегги Гленн. Она говорит, большую часть ролей исполнял он сам, громогласно выкрикивая благородные стихи из-за сцены, и сам же с ассистентом двигал фигуры. Марионетки весят почти по восемь стоунов [2] каждая – они набиты опилками, в доспехах, с мечами и с прочими атрибутами – и потому установлены на специальные тележки и снабжены сложной системой проволок, которые приводят в движение руки и ноги. И это жизненно необходимо, поскольку в основном его куклы сражались друг с другом, а дети в зрительном зале то и дело вскакивали с мест и вопили до хрипоты, подбадривая героев.

Дети, понимаете ли, никогда не обращают внимания на высокие чувства. Они, вероятно, вообще не слушали стихов и не понимали, к чему они. Все, что они знали: на сцену, раскачиваясь, выдвигался Император Шарлемань [3] , весь в золотых доспехах и в алом плаще, с мечом в одной руке и с боевым топором – в другой. За ним, толкаясь и пошатываясь, вываливали все его паладины, в таких же ярких одеяниях и со столь же смертоносным оружием. С противоположной стороны к ним приближался Мавританский Султан со своей шайкой, вооруженной до зубов. Затем марионетки силились разными способами удержать равновесие, пока Шарлемань громовым голосом произносил: «Внемли, бездельник, стой на месте, теперь голов вам не снести, ступайте к черту, гран мерси!» – после чего разражался белым стихом минут на двадцать. Суть речи сводилась к тому, что маврам нечего делать во Франции и не пошли бы они в преисподнюю или куда подальше. Мавританский Султан поднимал свой меч и отвечал тоже минут пятнадцать, хотя общий смысл его монолога можно выразить словами: «Ну вот еще!» И тогда Шарлемань, испустив боевой клич, как следует врезал противнику топором.

После чего начиналось настоящее веселье. Куклы поднимались над сценой и налетали друг на друга, словно бойцовые петухи на арене, колотили друг друга мечами и пинались так, что дым стоял коромыслом. Ежеминутно какую-нибудь из марионеток, «павшую в бою», отцепляли от тележки, и она с грохотом падала на сцену, поднимая тучи пыли. И в этом пыльном облаке битва кипела и громыхала дальше, а старик Фортинбрас носился за сценой, выкрикивая благородные вирши и сажая голос, пока дети заходились от восторга. Затем занавес опускался, и появлялся Фортинбрас, кланяясь, отдуваясь и утирая с лица пот, бесконечно счастливый от аплодисментов своих зрителей, и он закатывал речь о славе Франции, которой они аплодировали так же неистово, совершенно не понимая, о чем он толкует… Он был счастливый артист, артист, оцененный по достоинству.

Что ж, это было неизбежно. Рано ли поздно Фортинбраса и его искусство обязательно должен был «открыть» какой-нибудь высоколобый интеллектуал, и его открыли. Однажды он проснулся знаменитым, непризнанный гений, которым британская публика, к стыду своему, пренебрегала. Отныне вход на его представления детям был заказан, там сидели сплошные господа в цилиндрах, ценители Корнеля и Расина. Я так понял, что старик был весьма сильно этим озадачен. В итоге он получил сногсшибательное предложение представить свои многочисленные исторические драмы в Америке и отправился в долгое триумфальное турне…

Морган перевел дух:

– Все это, как я уже упомянул, я узнал от мисс Гленн, она – причем за целую вечность до нагрянувшей славы – служила у сумасшедшего старика то ли секретарем, то ли администратором. Она какая-то его дальняя родственница по материнской линии. Отец у нее был вроде бы сельским священником или учителем, и после его смерти она отправилась покорять Лондон, где едва не умерла с голоду, прежде чем старый Жюль взял ее в свой театр. Она чертовски хороша собой, хотя производит впечатление чопорной и суховатой, но это – пока не поймешь, какой она в действительности бесенок, ну, или пока она не выпьет пару бокалов, и вот тогда она предстает во всем блеске.

Так вот, Пегги Гленн – еще одна участница нашей компании, а замыкает список мой друг Кёртис Уоррен.

Кёрт вам понравится. Он довольно бесшабашный, этот любимый племянник одного Большого Человека, который нынче представлен в американском правительстве…

– Что за человек? – заинтересовался доктор Фелл. – Не помню там ни одного Уоррена…

Морган кашлянул.

– Мой друг – сын его сестры, – пояснил он. – И их родство имеет непосредственное отношение к моему повествованию, но пока что будем называть его просто Большим Человеком, приближенным к самому Франклину Делано. Этот Большой Человек, между прочим, весьма величественная и помпезная фигура среди политиков: самый блестящий цилиндр, самая острая стрелка на брюках, безупречно правильная речь и неукоснительное следование этикету… Он потянул там за какие-то ниточки (за которые простой смертный потянуть не может) и раздобыл Кёрту местечко в консульской службе. Местечко не самое хлебное, по правде говоря, какая-то богом забытая дыра в Палестине или где-то рядом, и Кёрт решил устроить себе каникулы с путешествием по Европе, прежде чем он приступит к тяжким обязанностям ставить штемпели на накладные и тому подобное. Кстати, у него имеется хобби: он снимает любительские фильмы. Он человек зажиточный, и, насколько я понимаю, в его распоряжении не только полноформатная камера, но еще и звукозаписывающий прибор из тех, которые носят с собой репортеры.

Однако, к слову о Больших Людях, мы как раз подобрались еще к одной знаменитости на борту «Королевы Виктории», которую так же сразила морская болезнь. Это был не кто иной, как лорд Стертон, ну, вы знаете, его еще называют Отшельником с Джермин-стрит. Он никого не принимает, у него нет друзей, и занимается он исключительно тем, что коллекционирует редкие драгоценности…

Доктор Фелл вынул трубку изо рта и часто заморгал.

– Погодите-ка, – с подозрением проговорил он, – я кое-что хочу уточнить, прежде чем вы продолжите. Вы, случайно, не собираетесь пересказать мне избитый анекдот о том, как знаменитый бриллиант, именуемый Озером Света, или как-нибудь в этом роде, был похищен из левого глаза статуи в Бирме и теперь за ним охотится зловещий иноземец в тюрбане? Потому что если так, то даже слушать дальше не желаю…