– Товарищ Сталин рядом, девочка!

Опомнившаяся и подобравшая букет «восьмерка» пролетела мимо, злорадно толкнув Галю, попавшую в руки успевшего развернуться Иосифа Виссарионовича.

Сталин поднял ее, потянулся к ней губами. Галя, памятуя о запахе изо рта, что есть силы сжала губы и остановила дыхание, чтобы дурной запах, не дай бог, не прорвался сквозь ноздри. Вождь щекотнул ее усами, поставил обратно на гранит, взял букет, сказал с сильным кавказским акцентом:

– Збазыбо, – и повернулся к ней спиной.

Галя стояла, подняв руку в пионерском салюте, до тех пор, пока ее насильно не уволок с трибуны все тот же военный с опросным листом.

Провода были присоединены, заизолированы. Монтер крикнул с верхотуры:

– Готово! Включай! – и начал спускаться со столба на «кошках» к ожидавшим его мальчишкам.

Его коллега слез с подоконника, проверяя руками свежепроложенный по стене провод, вынул из картонной коробки радиопродуктор [9] «РТ-7», в просторечии называемый «тарелкой», сдунул с него невидимую пыль, поставил на комод, предупредив:

– Его можно и на стену вешать! Сзади крючок специальный!

Включил тумблер в центре «тарелки», вмонтированный в металлическую пластину, на которой было выгравировано: «Пионерке тов. Г. Лактионовой от тов. Сталина. 1929 год».

Из их «тарелки» вырвался хрипловатый голос народного артиста СССР В. И. Качалова, читавшего стихотворение Николая Алексеевича Некрасова:

Монтер дал расписаться маме в «заказ-наряде» и неслышно ушел. Семья сидела перед репродуктором, как зрители в зале перед сценой, и слушала стихи великого поэта-народника.

читала приемной комиссии Театра-студии рабочей молодежи Галя Лактионова.

Комиссию возглавляла народная артистка республики Юрьева, высокая надменная старуха, одетая в глухое черное платье с огромной камеей у самого подбородка. Ассистировал ей вновь назначенный главным режиссером театра Арсеньев Михаил Георгиевич, рассеянный с виду толстяк с шевелюрой спутанных волос, которые он постоянно тревожил руками. Рядом сидели сухонький, аккуратный преподаватель сценодвижения и фехтования Вольф Теодор Францевич и известнейший московский театральный критик Волоконников, про которого злые языки говорили, что он безвозвратно брал деньги в долг у самого А. П. Чехова.

закончила чтение Галина.

Комиссия молчала.

Арсеньев делал пометки в блокноте, Вольф шептал на ухо Юрьевой.

– Скажите, деточка, – спросила Юрьева, – зачем вы вообще хотите стать актрисой?

– Чтобы любить! – весело и нисколько не стесняясь, ответила Галя.

– Чтобы что? – оторвался от своих пометок Арсеньев.

– Чтобы любить! – так же легко повторила Галя.

– Кого? – не понимал главный режиссер.

– Всех! – пожала плечами Галя. – Зрителей, режиссеров, товарищей по сцене, вахтеров… всех!

– Этому вас мама научила? – величественно вопросила Юрьева.

– Нет, – честно призналась Галя, – сама поняла… Когда девочкой первый раз на сцену вышла, поняла: театр – это любовь!

Народная артистка республики Гликерия Ильинична Юрьева, блиставшая в театре еще в те времена, когда стеснительный юноша, принятый в труппу по протекции состоятельных родителей, бегая для нее в буфет за чаем, помыслить не мог, что через лет двадцать он только начнет осмысливать необходимость актерской системы, а еще через четверть века его узнает весь мир под фамилией Станиславский… Гликерия Ильинична, пережившая и Ермолову, и Стрепетову, и Комиссаржевскую, только сейчас услышала от этой девочки, светящейся юностью и счастьем существования, о смысле, которому она посвятила свою многотрудную жизнь.

– Эта дрозда даст! – высказал мысль Волоконников.

– Кому? – поинтересовался Арсеньев.

– Всем! – еще более уверенно ответил Волоконников.

Юрьева молчала.

– Значит, так! – объявил секретарь приемной комиссии, только что закончивший подсчеты. – Из девятнадцати принятых на курс… девять имеют рабочее происхождение, три – крестьянское, один – демобилизованный красноармеец, пять – из служащих, и только у одной с происхождением не все ясно…

– У этой! – с удовлетворением отметил Волоконников.

– У Лактионовой, – подтвердил секретарь.

– Что же у нее с происхождением? – заинтересовалась Юрьева.

– Отец, – коротко ответил секретарь.

– Что отец? – раздраженно поторопила секретаря Юрьева.

– Они с матерью Лактионовой в разводе, но с другой стороны, похоже, он из купцов, – несколько коряво объяснил свои опасения секретарь.

– Похоже – это как? – недоумевал Волоконников. – С бородой и в поддевке?

– По анкете похоже, – уточнил секретарь.

– Чему учит нас партия? – спросил вдруг Арсеньев. – Партия учит нас, что есть реакционное дворянство, а есть прогрессивное дворянство, объективно порвавшее со своим классом! Петр Первый, например, Пушкин, Лев Толстой, Алексей Толстой, оба, между прочим, графы… или революционер Кропоткин. А он был князем! Партия учит, что есть реакционное купечество, а есть прогрессивное купечество… тот же драматург Островский, например! Так что ничего страшного в этом я не вижу! Чем сейчас ее отец занимается?