– Ну, попадаются нормальные пострадавшие. Или свидетели. Но они быстро уходят или вообще прибывают в трупном виде.

– А если чаще – преступление произошло в компании отборнейших отбросов, – Черскому снова представились угрюмые многоэтажки Белой Горы, а еще та обычная, неприметная, где был тот самый притон. – И сложись чуть-чуть по-другому – жертва сама сотворила с обвиняемым то же самое или даже что-то похуже. А свидетель от обвиняемого отличается только тем, что первым согласился сотрудничать со следствием.

– Есть такое. Я сравнительно мало в этой системе работаю, но, конечно, мир мрачнеет. Кожа дубеет сама по себе, этого почти не замечаешь. Но есть еще одна, еще более сложная вещь: важно оставаться человеком. И смертельно важно уметь видеть человека в любом злодее. В заросшем бомже и в серийном маньяке, который охотится на маленьких детей с молотком. В любом злодее, даже если его вина уже завтра будет доказана.

– Это вопрос милосердия?

– Это вопрос криминологии. Я сам человек, и поэтому я могу понять злодея как человека. Но если я забуду, что он человек, – то он мне уже непонятен. В этом проблема рядовых бандитов, кстати. Очень часто в рядовых быках оказываются люди тупые и злобные, реально нездоровые, с медицинской точки зрения – психопаты. А беда психопата именно в том, что он не понимает людей. Болевой порог понижен, мозги набекрень, смерти не особо боится, потому что не особо любит складывать два и два. Но при этом таким дуболомом нужно именно командовать, потому что сам он не понимает, что делает.

– Много таких людей стало?

– В том и дело, что их не стало больше, чем раньше. Просто для них теперь нашлось место в жизни. И даже таких не хватает. На наших улицах творят беспредел не какие-то особые люди, маньяки там или прочие психи отбитые. Творят его такие же, как и мы. В одном дворе росли!

– Но почему ни я, ни вы не творим то же?

– Мы просто на правильной остановке соскочили. Я уже со счету сбился, сколько тех, с кем во дворе играл, сели, подохли или перекалечились. Если бы жил их жизнью – ни на секунду бы не сомневался, что меня самого ждет что-то другое, а не тюрьма или, разве что, «всю жизнь на халяву проносило». Понять, что можно жить иначе, на Ангарской просто невозможно. Знаете же Ангарскую или Шабаши. Валуны или Чижи по сравнению с ними – тихое пристанище, настоящая нейтральная Швейцария.

– Я иногородний, но даже я про них слышал.

– С ходу жить другой жизнью получится, только если растешь в спецшколе какой-то. Мы видели такие места, просто с другой стороны забора. Забор в таких школах – главное. Чтобы ребенок не видел зла – нужно, чтобы стоял забор, и такие, как я, таких, как он, охраняли. Но чтобы понять, что есть другая жизнь, надо самой жизни не видеть. Жизнь, среда – они же целиком человека засасывают.

– Даже странно, что вы или я не пошли по этой дороге, раз она такая открытая.

– После первой полусотни дел я скажу уверенно: просто повезло. Вы или я еще не поубивали пару десятков человек просто потому, что не угодили в нужные подразделения.

«Насчет меня вы несколько ошибаетесь, – подумал Черский. – Я и правда поубивал пару десятков не очень хороших людей. Причем это было не в Афганистане».

Но спорить об этом предмете не стоило. И он спросил про другое:

– Как вы думаете, хоть кого-то получится найти? Я понимаю, преступление сложное. Нет очевидного подозреваемого, кому это было бы выгодно.

– Я не могу раскрывать вам все подробности следствия – все-таки вы тоже отчасти под подозрением…

– Вы думаете, что это я ее застрелил?

– Вы могли стоять за тем человеком, который ее застрелил.

– Понимаю. Вы сначала проверяете ближайших родственников. Хотя, конечно, мой интерес мог быть только в том, чтобы от нее избавиться. Я ничего от нее не унаследовал. Даже куртка на ней была моя.

– Да, мы сперва отрабатываем самые очевидные варианты. Шерлок Холмс удивительно правильно про это сказал, не зря его автор судмедэкспертом работал: главное преимущество сыщика перед преступником как раз в том, что для преступника это преступление, как правило, первое, а для сыщика оно даже не сто первое. Преступления редко бывают загадочными, есть более или менее стандартные схемы. И что самое для нас приятное, преступник постоянно уверен, что он первый, кто до такого додумался. К счастью для нас – и для вас, потенциальных пострадавших, – схем не так уж и много. И задерживать, особенно если по горячим следам, получается даже сейчас, когда бензин за свои покупать приходится.

– Но мой случай, я думаю, сложный.

– Заказные убийства всегда самое сложные.

– Потому что заказчики – настолько влиятельные люди.

– Это не главная причина. Все дело в том, что… – опер сделал многозначительную паузу, – в раскрытии подобных дел обычно не заинтересованы даже родственники пострадавших.

***

Черский расспрашивал оперативника еще какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.

Единственное, в чем он был уверен, – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.

Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.

Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.