Летом 1996 года журнал «Foreign affairs» порекомендовал ежегодно тратить на вооружения 60–80 млрд долларов, чтобы «сохранить роль Америки как глобального гегемона». Тогда же один из ведущих экспертов вашингтонского Центра стратегических и международных исследований заявил, что за годы «холодной войны» вооруженные силы США слишком уж размагнитились, обленились, так как не могли идти на широкое применение оружия. Теперь же, по его мнению, США «следует нацелиться» на боевое использование силы. Трудно более ярко обрисовать сдерживавшую роль СССР, которую миру, возможно, еще лишь предстоит оценить в полной мере!

Не менее откровенно высказалась годом ранее и Рэнд Корпорейшн при разработке вариантов стратегии США: если раньше США приходилось исходить из того, что «военная мощь является мечом, который нужно держать в ножнах», то ныне подход надо менять. США более не могут позволять себе «роскошь» неприменения силы [77] .

Наконец, свой голос присоединила и Франция. Влиятельная «Le Monde diplomatique» тогда же, в 1996 году, внесла окончательную ясность: путем продвижения НАТО на Восток «западные страны берутся защищать, при необходимости всеми военными средствами, нынешнее фактическое территориальное положение, являющееся результатом расчленения бывшего Советского Союза» [78] .

Я привела лишь часть подобных заявлений; но и их довольно, чтобы понять: никто на Западе, а особенно в США, и не думает считать окончание «холодной войны» прелюдией к осуществлению мечты философов о «вечном мире». И тем более удивительной предстает позиция М.С. Горбачева, в последней его книге «Как это было» считающего возможным писать, вспоминая о своих уступках при объединении Германии:

«Надо было выбирать — идти на открытый конфликт с ними и, по сути, со всей Европой, жертвуя всем тем, что было завоевано ради мира на Земле [79] в ходе ликвидации холодной войны, или примириться с участием Германии в НАТО, что, откровенно говоря, имело больше психологическое значение [80] , нежели военно-политическое. Реальной угрозы от включения всей Германии в НАТО в условиях необратимости холодной войны я не видел, да ее и не было уже на деле».

Грамматика сыграла здесь злую шутку с бывшим генсеком: ясно, что он имел в виду необратимость окончания «холодной войны». Но получилось то, что принято именовать симптоматической оговоркой, и она выдала то, что Горбачев пытался скрыть. А именно — необратимость поражения СССР в «холодной войне», что стало следствием выбранного генсеком-президентом способа закончить ее. Способа, преднамеренно-разрушительный характер которого предстает вполне очевидным при ретроспективном обзоре событий 1989 года.

Когда 15 февраля генерал Громов картинно прошел по мосту в Термезе, а следом за ним в стройном порядке, с развернутыми знаменами двинулись последние части ОКСВ, выводимые из Афганистана, многим, тогда еще согражданам еще единой великой страны, казалось, что открывается новая, более счастливая эпоха: настроения «последней утопии», утопии вечного мира, были в самом разгаре, а полагать главным — да что там, единственным! источником военной угрозы в мире [81] собственную страну СССР считалось хорошим тоном.

За спиной оставался фантастический мир, так поэтично описанный шотландцем Дж. Н. Дугласом в книге «За высокими Гималаями», с его окрашенными в волшебные цвета горами.

Оставались товарищи — павшие и пленные; оставались союзники, не одного из которых ожидала лютая участь.

Оставалась, наконец, неразгаданная тайна этой десятилетней войны, так и не названной войной. Любая попытка разобраться в ней, не объявляя все подряд бессмыслицей и преступлением, пресекалась на корню — и не цензурой, нет, хуже: общественным мнением, возбужденной пацифизированной толпой, которая, под вопли СМИ о «цинковых мальчиках», уже уверовала, что надежнейший путь к миру лежит через полное собственное разоружение физическое, а еще более того духовное.

Кто помнит сегодня кадры телехроники о приезде тогда одного из лидеров моджахедов, а позже потерявшего контроль над Афганистаном Бурхануддина Раббани в Москву, где женщины передают ему на руки детишек? Мне тогда эти сцены крепко врезались в память, пародийно напомнив сцены братания с немцами на русско-германском фронте в 1917 году. Все знают, сколько крови пролилось потом. И вот сегодня, вспоминая ту хронику, я думаю: а не сложил ли свою голову в бою с моджахедами кто-нибудь из тех ребятишек, которых наивные матери так легкомысленно демонстрировали как «знамя мира» — только сложил уже не в Афганистане, а в Чечне?

То, что мы ушли из Афганистана, вовсе не значило, что Афганистан ушел от нас — не так просто и легко устанавливается баланс сил в стратегически важных регионах. Когда началась вторая чеченская кампания, генерал Дустум, один из лидеров моджахедов эпохи советского военного присутствия, прямо заявил, что Россия не покончит с терроризмом в Чечне, пока не будет подавлен очаг в Афганистане. Но в Афганистане ли главный очаг? Точнее насколько автономным является сам моджахедизм, это новое специфическое явление конца XX века, очевидно переходящее в век XXI, с которым именно России, еще в форме СССР, довелось встретиться первой?