С ним приехало восемь джигитов. Рахманкул остановился в чайхане. Узбеки льстиво сложили под животом руки, мели бородами дорожную пыль и плясали их побледневшие губы:

— Саля ум Алейкюм. таксыр Рахканкул…

Рахманкул был гневен, липом темен. Над переломленным шашкой носом, как овраги, глубокие залегли морщины, глаза он беспрестанно суживал, поглаживал острую рыжую бородку и пофыркивал носом. Его джигиты притихли: чуяли, что кому-то ужасно будет нынче от Рахманкула…

Перепуганный чайханщик подал Рахманкулу чай. Рахманкул выбил поднос у чайханщика из рук, а самому чайханщику, толстому Азазу, кулаком в кровь разбил лицо. Потом он распорядился позвать муллу.

Пришел мулла, тот самый, что хоронил убитых.

— Зачем ты оторвал меня от молитвы? — спросил он.

— Ты «их» хоронил?

— Я, — спокойно ответил мулла.

— Зачем? — голос Рахманкула был так зловещ, что сразу опустела чайхана.

— Они были люди… Я всех хороню, — ответил мулла.

— А с кем ты говорил на кладбище?

— С богом.

— Еще?

— С людьми.

— Врешь, собачий сын, — рявкнул Рахманкул и, плотно сжав губы, выпятил вперед каменный свой подбородок.

Мулла вздрогнул и размеренно сказал:

— Пусть отсохнет твой грязный язык! С кем ты говоришь! Как ты смел сказать мне это! Мне — мулле, мюриду великого ишана Фазлия-Ахмеда [25] ).

Мулла пошел прочь от чайханы. Неумело мягким голосом Рахманкул остановил его:

— Отец! Что он здесь делал?

— Кто?

— Кяфир [26] ), с которым ты говорил.

— Молился за тех, кого ты убил.

— Он кто?

— Не знаю… Человек…

Рахманкул замолчал и упер в землю тяжесть горящих черных глаз. Мулла пошел дальше. И когда он про ходил между джигитами, будто ветер клонил их в поклонах. Они ловили руками халат муллы и после обтирали себе лица. Мулла был освящен праведностью и близостью к великому учителю Фазлию-Ахмеду.

Потом к Рахманкулу подвели желтого старика, который продал Федору лепешки.

— Кому ты продал хлеб? — спросил Рахманкул, и все съежились. Старик, ставший еще желтее от ужаса, ответил, низко поклонившись:

— Урусу.

— А ты разве не знаешь, что урусы — враги газавата? — уставился Рахманкул в старика колючими, жесткими глазами. — Где он живет?

— Не знаю.

— Знаешь! Сказать не хочешь!

Старика схватили, стащили с него рубаху.

— Скажешь? — скверно улыбнулся Рахманкул.

— Хозяин, — жалко попытался улыбнуться старик и, скривив губы, для чего-то погладил себя по желтому, сухому телу — Хозяин! Я не знаю.

— Ну! — кивнул джигитам Рахманкул. Киргиз взмахнул плеткой и перепоясал старика красным рубцом. У Рахманкула за щеками надулись, заиграли желваки. Он весь подался вперед. Удары посыпались чаще. Старик сначала выл, потом упал и, не увертываясь уж больше, только старался спрятать лицо.

На спине выступила кровь, рубцы посинели, вздулись; похоже было, будто кто-то исчертил старику всю спину карандашом.

— Огнем! — крикнул Рахманкул. Киргиз сунул шомпол в огонь и приложил к спине старика. У старика голос сразу оборвался на пронзительном, иззубренном крике: он уже не кричал больше, а только гулко и странно сипел, дрожащим телом прижимался к пыльной дороге и бороздил пальцами сухую пыль.

Один из узбеков, перегнувшись пополам, приседая на каждом шагу, подошел к Рахманкулу и прошептал:

— Таксыр, он не знает…

— А ты.. — свирепо начал Рахманкул, но узбек торопливо докончил.

— Его сын знает…

Старик поднял иссеченную голову и из глаз ненавистью облил узбека.

Сына джигиты нашли на женской половине: он спрятался за сундуками. Увидев избитого отца, сын весь осел сразу.

— Где живет урус, которому твой отец продал хлеб?

Сын молчал. Намеренно медленно Рахманкул вынул наган. Сын округлил глаза. Рахманкул с треском взвел курок.

— В тугае, — уронил сын.

— В тугае? — недоверчиво протянул Рахманкул. — Что же он там делает?

— Охотник.

— Какой? — удивился Рахманкул. — Он — солдат.

— Нет. Их трое. Охотники…

— Давно они здесь?

— С год. Ты еще не приходил.

— Почему ты не сказал мне раньше?

— Я не знал, что тебе нужно…