— Какой я пан, — засмеется Иван Егорыч, фыркая над раковиной.

Ядвига любила шалить. Войдет Иван Егорыч в комнату, а она притаится за дверью и сзади запустит пальцы в его намокшие от умыванья волосы. А то притворится будто спит, и лишь только он нагнется к ней, — охватит шею и куснет за ухо.

Зато и попадало ей.

— Тебе, Януш, никакого инструмента не надо. Ты сталь, як дротину гнуть можешь, — говорила Ядвига, не умея пошевельнуться в твердых тисках его рук. — Пусти, а то калекой зробишь.

Иван Егорыч заглянет в глубину ее карих глаз и хочет сказать ей, что, если бы она из тончайшего стекла была сделана, и тогда не разбил бы он ее. Столько нежности у него, столько ласки — где же повредить!

Пришло время, когда Иван Егорыч захотел узнать прошлое Ядвиги.

— Я — одна, вот и все, — коротко отрезала она.

— Значит развелась с мужем?

— У нас, католиков, разводу не бывает, — уклончиво ответила она и сейчас же прибавила. — Але я ж не пытаю пана — есть у него жона, или нет. Раз ты со мной — то есть ты мой.

— Моя жена что… Ей лишь бы я сына не забывал. А она хоть и есть, да вроде как нет. Несмелая.

Все реже вспоминался Ивану Егорычу робкий облик Дуни — кудельки, — и Фильки, такого же белоголового, как мать. Все, что касалось деревни, будто подернулось густым паром. Ясно и понятно было только то, что хорошо ему, до жути хорошо здесь, с Ядвигой. И не понимал он, как это раньше могло быть, что он без Ядвиги жил, она без него!..

Работает, бывало, и на собрание пойдет, и над книгой подолгу сидит, а все оставалось время, которое нечем было заполнить. А теперь о буднях и говорить нечего, как летели дни. А праздник настоящим праздником бывал. Очень любил Иван Егорыч холить с Ядвигой в театр и кино. Гордился он ею. Ведь тоже баба, только из польской деревни, а какая вся складная, ловкая. Нарядится — все к лицу. Волосы у нее темные, она их белым шарфиком прикроет, к вишневому платью палевую бархотку гранатовой брошкой прикрепит. Стан затянет — и полная грудь оттого еще пышней кажется. Работает на фабрике, но руки всегда белые и пахнут хорошо. Впрочем и вся она душистая.

— И где ты взялась такая? — вырывается иногда у Ивана Егорыча.

А она:

— Януш, коханый, Януш мой…

И упруго ступает рядом с ним на изогнутых каблучках. Искрятся у нее глаза, на щеках ямочки дразнят Ивана Егорыча, и часто слышит он от проходящих:

— Эх, хороша…

Своенравно оделяет судьба людей счастьем. Одному ни весть сколько пожалует, а другой всю жизнь с протяну! ой рукой перед нею стоит. Взять хоть Ивана Егорыча. Тяжелое детство в деревне. С десяти лет отцу в кузнице помогал. Пятнадцатифунтовый молот отец заставлял подымать. Семья — большая. Хлеба никогда до новины не хватало. Потом — ранняя женитьба. Жена — не поймешь ее, ни ласки от нее, ни брани. Уехал с двадцати лет в Москву и вот шесть лет — с завода на завод. В деревне только на побывке бывал. И, хотя по Д\не не очень тосковал, городскими, доступными женщинами брезговал. И жил хмуро. Вот тут должно быть судьба заметила, что так не годится, и бросила Ивану Егорычу не полной пригоршней, а так — щепотку счастья. Но и она меж пальцев проскользнула.

Шел он с Ядвигой по бульвару, и радостно чувствовал теплоту ее плеча, крепко опиравшегося о его руку.

Навстречу — целая шеренга «галифе» защитного цвета. Один, в форме шофера, остановился перед Ядвигой и что-то сказал ей по-польски. Она вспыхнула, засмеялась коротко и оглянулась на Ивана Егорыча. Шофер, без улыбки, настойчиво сказал ей еще несколько слов. Тогда Ядвига оставила руку Ивана Егорыча и повернула назад. Поляк быстрым шагом двинулся за ней.

Что-то рванулось в груди Ивана Егорыча им вслед. Потом пробежало к ногам и наполнило их холодной тяжестью. И весь он будто поледенел, так что, казалось, с места нельзя двинуться, непременно упадет. Но до скамейки дошел. И не помнит сколько просидел на ней. Только, когда подходил к дому, заметил, что на улицах совсем народу не видно, а фонари едва теплились. С тоской, будто в склеп, вошел в темную комнату. И вдруг услышал ровное дыхание. Не зажигая огня, бросился к кровати. Ну, да— она! Разве есть еще у кого-нибудь в целом свете такие косы, такая гладкая, горячая кожа… Спит, как всегда, лицом к стене. Наклонился, поцеловал, и мгновенно откинулся: пахнуло от горячих Ядвигиных губ вином. Снова склонился и цепко схватил за плечи.

— Цо-то есть? — испуганно вскрикнула Ядвига. — Пусти… Больно… — она рванулась.

— Где шлялась? С кем пила?

— Ян, я до драки не привычна, — и так резко откинула его руку, что он больно стукнулся локтем о железную спинку кровати. — Зараз зажги огонь…

Иван Егорыч зажег спичку. Ядвига, сдвинув брови, подбирала порванную в плече сорочку и ее обнаженная грудь сердито вздрагивала. Спичка, догорев, обожгла Ивану Егорычу пальцы. Он зажег другую и поднес к фитилю. Но стекло долго не попадало на горелку, и черная струйка копоти зазмеилась над желтым огнем.