— Да, какой там, «святой»! — рассмеялся Тимофей.

— Ну, вот. А рисунок с парсуной можно кому-то подарить на память. Вон, казаки уходят на войну, а дети их даже и не знают батькиного лица. А так бы висела парсуна на стене, они бы помнили.

Тимофей почесал пятернёй бороду.

— Есть резон, — сказал он. — Есть лак, коим покрывают деревянную посуду, что умельцы на станках точат. Я видел в Заволжье в лесах их токарни, что от водных мельниц крутятся. Крепкий лак они варят. Только не знаю из чего.

— Знамо из чего варят, — сказал один из гребцов. — Из канифоли. Для того и делают канифоль, а мы продаём персам. Те ею меблю покрывают. Трон шаха вилел? Ты сказывал, что он деревянный, а блестел как янтарный. Вот им и покрыт трон. Лаком-то. Я сам точил посуду. Знаю. Не вру.

— Канифоль? — нахмурился Тимофей. — Везём мы канифоль. А ты сможешь сварить такой лак?

— А что ж не сварить? — скривился гребец, продолжая размеренно двигаться кожаными штанами по скамье. — И скипидар, и масло у нас тоже найдётся. Мне тоже по сердцу пришлось то, что сказал твой Стёпка. Всё одно кого-то отправим же с деньгами из Астрахани до дому, до хаты. Вот пусть и отвезут жинкам наши парсуны. Вот ведь удивятся. Подумают, что в Персии такое чудо робится. А то твой Стёпка, хе-хе, рисует угольком.

— Можно и охрой, да долго сохнуть будет, — сказал я.

— Углем и мелом ладно получается, — сказал Тимофей и приказал. — Достанешь всё, что надо и сваришь лак.

Так и сделали. Мне и делать ничего не надо было. Трифон, так звали казака, сам растолок канифоль, разбавил её скипидаром, сделал из двух котлов 'водяную баню, в ней разогрел смесь и добавил в неё воск и масло. Лак получился — что надо.

Потом я подумал, отлил приготовленный лак в заранее приготовленный деревянный горшок с плотно пригнанной крышкой, а в остатки лака высыпал имевшуюся у меня охру, добытую тоже у казаков. Добавив ещё скипидара, я варил смесь до приобретения ею характерного коричнево-оранжевого цвета.

Получив свою первую нитроэмаль, я начал рисовать портреты наскоро сооружённой беличьей кисточкой, выщипанной мной из гнилой шкурки, подаренной отцом. Портреты получились почти миниатюрными и очень понравились казакам

Я почти всех, с кем плыл в одном струге, знал в лицо и рисовал, в основном, по памяти. Молва о парсунах разлетелась по войску, словно ветер по степи. Ко мне стали приставать другие казаки, но Тимофей писать чужих забесплатно запретил. Оказалось, что с нами шли и казаки с Хопра, и с других леворучных притоков Дона.

Цену за мою работу отец заломил немалую. Целую копейку, за которую можно было купить курицу, или десяток куриных яиц. Но меньше и денег-то в обиходе не было. А я бы, честно говоря, брал больше, что и намеревался делать, освоив многоцветную технику письма. К прибытию в Астрахань мной было нарисовано почти сто портретов, деньги от которых я отдавал отцу, оставив себе только одну, честно сказав об этом Тимофею.

— Стило себе смастрячу, — сказал я. — Чтобы было чем писать. А ты мне бумаги купи, отец. Буду записывать всё интересное про наш поход.

— Про наш поход? — вскинув бровь, переспросил атаман. — И кому это надо? Зачем кому-то про наш поход знать?

— Ну, как. Ты же слышал про походы князей? Игоря, например, или Святополка. Представь, что через много сотен лет, кто-тооткроет книгу и прочитает, как Тимофей Разя, ходил с войском в Персию и воевал там крепость Дербент. Воевал и захватил богатую добычу. То слава в веках, отец. Нас не станет, а слава останется.

Атаман долго терзал свою бороду хмурясь и морщась. Наконец сказал:

— Будет тебе бумага. Как напишешь про поход, отдадим в монастырь, перепишут, разукрасят и сделают книге оклад.

— Э-э-э… Зачем переписывать? — спросил я.

— А тебя кто писать учил? Мать? Так она по-нашему писала еле-еле.

— Не беспокойся, — хмыкнул я. — Я хорошо пишу.

Тимофей снова, уже в который раз, посмотрел на меня с удивлением и только затряс головой, словно сбрасывая с глаз морок.

— Ну-ну… Писарь мне выискался. Поглядим-увидим, — тихо сказал он. — Будет тебе бумага.

Когда пришли в Астрахань и кое-что продали, многие казаки вместе с деньгами отправили своим семьям памятные медальоны со своим изоражением. А на меня казаки смотрели теперь, как на колдуна и кланялись при любой, хоть двадцатой за день, встрече. Так даже Тимофею не кланялись, а он колдун был известный по всему Дону.

Разнёсся слух, что парсуны сии заговорённые, а значит и те казаки, у кого такие медальоны имеются, тоже заговорены от вражеских пуль, стрел и мечей. Когда я узнал об этом, мне стало «нехорошо» и я, как мог, попытался, было дело, оправдаться, но Тимофей одёрнул меня, лишь поправив фразой: «На Бога надейся, а сам не плошай. Ни какой заговор не вечен, и не может уберечь от тысячи стрел».