Лимонное дерево, гордо раскинувшее свои ветви прямо под моим окном, стало настоящим символом моего непростого соседства с природой. На первый взгляд, казалось бы, что может быть прекраснее – созерцать из своего окна пышную зелень, вдыхать аромат цветущих лимонов, представлять себе спелые, сочные плоды, сверкающие на солнце. Но реальность оказалась куда прозаичнее и гораздо менее романтичной. Это лимонное дерево, несмотря на свою внешнюю привлекательность, доставляло мне массу хлопот и, признаюсь, немало нервов. Описание в двух словах? Мешало. Мешало существовать, мешало работать, мешало спать. И дело даже не в отсутствии солнечного света – хотя и его не хватало из-за густой листвы, но это был скорее эстетический недостаток. Самую жгучую встряску доставляли мне именно его ветви, бесцеремонно вторгавшиеся в мою личную зону комфорта. Даже не собираюсь гадать, кто и зачем посадил это дерево в такой непосредственной близости от моего окна. Возможно, это было результатом неуместного романтизма, стремления к единению с природой, которое, как оказалось, превратилось в настоящее испытание на прочность. Но одно было ясно – этому дереву здесь не место. Его присутствие стало не благословением, а проклятием. В солнечную погоду все было терпимо. Я привыкла к шелесту листьев, к тени, падающей на пол. Но как только на улице начиналась непогода – начинался настоящий кошмар. Ветви лимонного дерева, словно ожившие злые духи, бушевали под напором ветра, с яростью размахиваясь, ударяясь о раму моего окна. Звук был похож на барабанную дробь, непрекращающийся ритмичный стук, который проникал в самую глубь моего сознания, не давая ни на минуту расслабиться. Казалось, что дерево специально пытается проломить стекло, чтобы проникнуть в мою уютную, но теперь уже осажденную цитадель. В особенно сильный ветер я боялся, что оно сломается и обрушится на мой дом, нанеся значительные разрушения. Страх за свою безопасность был весомее, чем любая эстетическая ценность этого, казалось бы, безобидного растения. Мой отец, человек практичный и склонный к решению проблем силовыми методами, обещал пересадить дерево. Он даже начал планировать операцию, рассчитывал где лучше будет расположено это лимонное чудовище. Но, как это часто бывает, его хорошие намерения остались недоведенными до конца. Занятость, другие дела – нашли объяснение этому откладыванию, а затем совершенно забыванию. И лимонное дерево продолжало свою беспощадную войну с моими нервами. И я остался один на один с этим зеленым монстром, которого нельзя было ни уничтожить, ни приручить, ни даже пересадить. Каждый вечер, засыпая, я слышал шепот листьев, а каждый утро встречался с новой дозой беспокойства. Лимонное дерево стало для меня настоящим символом бездействия, нерешенных проблем, растущего раздражения. Это было не просто дерево, это была метафора жизни, где хорошие намерения зачастую так и остаются нереализованными, а проблемы накапливаются, как листья на ветвях этого вечнозеленого врага моего спокойствия. И вот так, с этим неразрешенным конфликтом, я жил не жизнь, а настоящее выживание, осажденный на своей собственной территории осажденным лимонным деревом. Каждая буря, каждый штормовой ветер – это была новая атака, новое испытание на прочность моего терпения. И я ждал, ждал перемен, которые так и не наступали. Лишь шум листьев и стук ветвей о стекло напоминали о мой затянувшейся войне с лимонным деревом.

***

Этим утром, с восходом солнца, окрасившего небо в нежные пастельные тона, которые так любила мама, мы с отцом начали нашу тяжелую работу. Работа, которая заключалась не в строительстве, не в уборке, а в распространении маленьких, жалких клочков бумаги – листовок с ее фотографией. Фотографии, запечатлевшей ее улыбку, такую искреннюю и светлую, улыбку, которая сейчас кажется нам призрачной, отдаленной, как воспоминание о прекрасном сне. Мы развесили листовки на каждом столбе, на каждой доске объявлений, на каждой двери магазина в нашем районе. Каждый клочок бумаги – это крик отчаяния, это мольба о помощи, это надежда на хоть какой-нибудь проблеск света в этом непроглядном мраке неизвестности. В каждом взгляде прохожих, мимолетно скользящем по бледной фотографии, мы искали признак узнавания, хоть малейший намек на то, что кто-то видел маму, знает, где она. Листовки, содержащие ее портрет и краткое описание, были напечатаны в спешке. Отец, с дрожащими руками, прижимал каждую листовку к деревянной доске объявлений, как будто это было не объявление о поиске пропавшего человека, а хрупкая игрушка, которую боишься сломать. Я, стараясь не показывать своего отчаяния, разглаживала смятые уголки, успокаивая себя мыслью, что каждая разглаженная морщинка – это шаг ближе к нахождению мамы. Ветер порвал несколько листовок, унося их вдаль, как и саму маму, словно унося наши надежды. Мы собирали осколки наших надежд, склеивая порванные углы скрученными пальцами, словно пытались собрать воедино рассыпавшуюся картину нашей жизни. Каждый унесенный ветром клочок бумаги отнимал у нас частичку души, напоминая о беспомощности перед лицом такой неизведанной беды. Мы до сих пор не можем поверить, что это произошло. Мама, всегда бывшая центром нашей вселенной, исчезла, как будто растворилась в воздухе. Ни единой зацепки, ни одного следа, ни одного звонка, ни одного сообщения. Пустота. Глубокая, пронзительная пустота, заполняющая нашу жизнь и наши сердца. Я точно знаю, что мама никогда не бросила бы нас. Она была самым добрым, самым заботливым человеком на свете. Она бы никогда не оставила нас без объяснения, без прощального письма. Это не в ее характере.

***

Воскресное утро разворачивалось медленно, словно нехотя покидая объятия ночи. Солнце, ещё не успевшее набрать силу, робко пробивалось сквозь лёгкую дымку, окрашивая всё вокруг в нежные пастельные тона. В этот день, как и многие другие воскресенья, мой отец решил посвятить себя не отдыху на диване перед телевизором, а тяжёлому, но, судя по всему, приятному труду – уборке нашего запущенного сада. Сад, если его можно было так назвать, представлял собой скорее дикую заросль. Сорняки, вымахавшие выше человеческого роста, смешались с полудикими кустами смородины и малины, местами пробиваясь даже сквозь ржавую сетку забора, разделяющего наш участок от идеально ухоженного сада наших соседей – эталонов образцового порядка и благоустройства. Их идеально подстриженные газоны, усыпанные яркими цветами, резко контрастировали с нашим запущенным зелёным хаосом. Но отец, казалось, ничуть не смущался. На лице его, обычно скрывающем множество переживаний за непроницаемой маской хмурости, появилась лёгкая, почти незаметная улыбка. Он был человеком дела, не склонным к долгим размышлениям. Взяв в руки грабли, отец принялся за работу с присущей ему энергией и методичностью. Его движения были неторопливы, но каждое из них было точно рассчитано, каждый взмах грабель – результативен. Он расчищал заросли, как будто освобождая не только сад, но и какую-то часть своей души от накопившихся за долгие годы груза воспоминаний и невысказанных чувств. В каждом сорванном бурьяне, в каждой аккуратно сложенной кучке листвы, я видела отголоски его жизни, его упорства и тихой силы. Отец никогда не был склонен к сантиментам, но в его отношении к саду, к земле, проявлялась особая нежность. Ещё в нашем прежнем доме, где мы жили, когда я была маленькой, он с такой же заботой ухаживал за роскошным газоном, за каждым цветком, за каждой веточкой. Тот сад был его гордостью, его маленьким зелёным раем. Здесь, в этом запущенном уголке, он, казалось, пытался воссоздать тот рай, хотя бы в миниатюре. Он умел делать всё. Починить сломанную мебель, сшить порванную одежду, даже заплести мне косы, избегая «петушков», которые всегда так раздражали меня в детстве. Его руки, покрытые сетью мелких морщинок и мозолей, были руками мастера, руками, создающими и чинящими. Он был удивительно разносторонним человеком, несмотря на свою внешнюю суровость. Его хмурые брови, наследство от суровых предков, скрывали добрую и ранимую душу. Бабушка всегда говорила, что он слишком худой, что нужно его откормить, но все её старания оказывались тщетны. Его худощавое телосложение, несмотря на старания бабушки, оставалось неизменным. Щетина на лице, свидетельствующая о его нелюбви к бритью, прибавляла ему несколько лет. А очки, которые он постоянно забывал надевать или снимать, дополняли его образ рассеянного, немного неуклюжего, но невероятно любимого отца. Его рассеянность порой проявлялась даже в мелочах – забытые выглаженные рубашки, небрежно наброшенный пиджак – жизнь холостяка, полная мелких недочётов, но пропитанная искренней любовью. Его прошлое было богато на увлечения: охота, созданный им охотничий клуб, воспоминания о которых хранились в пыльном охотничьем ружье, стоящем в углу сарая. После смерти матери это хобби осталось в прошлом, как и сам клуб, но память о нём, подобно следам на песке, ещё долго будет видна. В этот воскресный день, однако, охота отступила на второй план. Сад, его маленький, запущенный сад, стал главным объектом его внимания, его новым маленьким миром, который он, постепенно, с любовью и терпением, возвращал к жизни.

Солнце, пробиваясь сквозь занавески, лениво скользило по моей щеке, но его ласковые лучи не могли прогнать утреннюю сонливость. Внезапный рывок одеяла прервал мой сладкий сон. – Карла, поднимайся! Ты видела, сколько времени? – раздался грубоватый, но ласковый голос отца. Я застонала, уткнувшись лицом в подушку, пытаясь спрятаться от назойливого света и отцовской настойчивости. – Вставай! Вставай! Хватит спать! – его голос звучал всё настойчивее. Деваться было некуда. Скрепя сердце, я приподняла голову, потянулась, ощущая приятную тяжесть в теле. Отец, видимо, решил, что мои летние каникулы должны пройти в тесном контакте с садовыми сорняками, но, честно говоря, спать больше мне уже никто не даст. Провалявшись ещё несколько минут, я с усилиями сбросила с себя остатки сна и, пошатываясь, направилась на кухню. Мои глаза, ещё затуманенные сном, с трудом фокусировались. Но постепенно, в полумраке кухни, я разглядела знакомый силуэт бабушки. Она, словно неутомимая пчела, шуршала кастрюлями и сковородками. Бабушка, всегда беспокоившаяся о том, чтобы мы не остались голодными, уже с раннего утра начала колдовать над завтраком. И вот, волшебный аромат, нежный и манящий, наполнил весь дом. Аромат только что испеченных блинчиков, золотистых и румяных, растопил остатки моей сонливости. Я поспешила к столу, чувствуя, как слюнки начинают собираться во рту. За столом, накрытом простой, но чистой скатертью, уже стояли тарелки с блинчиками, сложенными аккуратными стопками. Рядом – маленькая вазочка с густым малиновым вареньем, а на краю стола – кружка с крепким чаем. Бабушка улыбнулась, её лицо, изборожденное тонкими морщинками, сияло от удовольствия. Её глаза, светлые и добрые, с искринкой в них, казались мне самыми красивыми на свете. Она всегда просыпалась рано, ещё до рассвета, чтобы к нашему пробуждению уже был готов завтрак. Этот ритуал, повторяющийся каждое утро, был для меня одним из самых дорогих и любимых моментов дня. Наш дом и дом бабушки стояли на одной улице – Лесоскладской, рядом друг с другом, что было очень удобно. Бабушка была самой обычной бабушкой, каких множество. Но для меня она была самой лучшей на свете. Она никогда не жаловалась, всегда была готовая помочь, поддержать. Даже продукты для своих кулинарных шедевров она часто добывала сама, выкапывая картошку и свеклу из своего домашнего погреба. Отец часто пропадал на работе, а я тогда ещё ничего не умела готовить, поэтому всё хозяйство легло на плечи бабушки. И она с лёгкостью справлялась со всем, с улыбкой на лице. Этот запах блинчиков, это тепло её рук, эта бесконечная забота – это то, что навсегда останется в моей памяти, как самое ценное воспоминание о летах, проведённых в родном доме, в объятиях любимой бабушки. Её любовь, выраженная в каждом испечённом блинчике, в каждой чашке чая, в каждом теплом слове, согревала и наполняла счастьем всю нашу семью. Именно она сделала наш дом настоящим домом, полным любви, тепла и неповторимого аромата утренних блинчиков.

Я сумела сделать лишь пару глотков утреннего кофе, как с улицы донеслись резкие, требовательные крики отца. «Карла! Карла!», – разносилось по всему дому, пронзая утреннюю тишь. Я томно вздохнула, чувствуя, как внутри нарастает раздражение. Со злостью, которая уже давно стала моей постоянной спутницей, я брякнула фарфоровую кружку о деревянный стол. Звон разнесся по кухне, эхом отражаясь от стен. Даже не удосужившись одеться, в одной лишь тонкой хлопковой пижаме, я вышла во двор. Перед моими глазами предстала картина, уже ставшая привычной. Отец, склонившись к земле, яростно дергал за стебли какой-то сорной травы. Его лохматая седая голова то исчезала, то вновь появлялась из-за непроходимой заросли сорняков. Он выглядел уставшим, но его голос, прорезавший утреннюю тишину, был полон нетерпеливого энергичного треска. «Ну что стоишь, как столб? За работу!» – рявкнул он, после чего слегка хихикнул, издавая звук, который больше походил на кашель, чем на смех. В его глазах мелькнуло что-то непонятное – смесь усталости и упрямого ожидания. С недовольным лицом, скромно прикрытым выражением поддельного усердия, я сделала вид, что принялась за работу. На самом деле я просто бессильно стояла, наблюдая за его усилиями. Мысль о том, что придется провести весь день в этом небольшом, но требующем неимоверных усилий саду, вызывала во мне приступ отчаяния. Этот сад стал символом моей неволи, нескончаемой борьбы с надоевшей рутиной. Сад, в принципе, был небольшим, но не в этом дело. На нем росло всего несколько деревьев и кустов. Была старая яблоня, скромно урожаивающая кислые яблоки, кусты малины, колючие и неуступчивые, кусты крыжовника, плоды которого мы ели только в консервированном виде. И, конечно же, было это «неуместное» дерево, как всегда называл его отец, – лимонное дерево, упорно растущее в нашем северном климате и щедро одаривающее нас пахнущими солнцем лимонами. Этот лимонный аромат был единственным приятным моментом в этом нелегком труде. Я часто закрывала глаза, вдыхая его, стараясь забыть о том, сколько еще нужно потрудиться.

Лесоскладская улица – это парадокс, уютно расположившийся на границе условного благополучия и непривычной замкнутости. На первый взгляд, это была картинная открытка, иллюстрирующая идеализированную жизнь за чертой города. Дома стояли один краше другого: новые, ухоженные, с ухоженными газонами и аккуратными заборами, не оставлявшими места для сомнений в финансовом благополучии их обитателей. Это была маленькая «Рублевка», только в сельской местности, с тишиной, пронизанной звуками природы, а не шумом городских машин. Каждый дом словно соревновался с соседом в роскоши и уюте, представляя собой идеал загородной жизни. Блестящие крыши, отполированные до зеркального блеска окна, изысканные кованые ограждения – всё говорило о достатке и статусе жителей. Но эта внешняя идиллия скрывала в себе некую странность, некую непроницаемость, которая стала очевидна с самого начала. Даже собаки, жившие в роскошных конурах, хотя и встречали прохожих радостным лаем, казались какими-то отстраненными, словно не имея желания вступать в контакт. После бурного приветствия они снова уделяли внимание своим косточкам, остаткам от пиршества, что подчёркивало уровень жизни их хозяев. Это было богатство, окруженное невидимой стеной. Наш дом, маленький и похожий на барак, резко контрастировал с окружающей роскошью. Он выглядел так скромно, что я порой стыдилась спешить домой, стремясь как можно быстрее скрыться за калиткой. Страх быть осужденной, засмеянной или просто не замеченной – он всегда жил рядом. В этом и заключался парадокс Лесоскладской улицы: за фасадом богатства скрывалось удивительное безмолвие. За все время проживания мы не обменялись ни одним словом с соседями. Они были загадочными фигурами, плывущими в своем океане богатства и молчания. Эта необщительность поражала. Отец, в отличие от меня, видел в этом не проблему, а своеобразную особенность места. Он назвал Лесоскладскую улицу «своеобразным городом», и его оптимизм меня поразил. Его внезапное решение нанести визит соседям с тортом стало свидетельством его желания начать новую жизнь, но также и проверкой на прочность моего терпения. Я не люблю навязанные знакомства, напоминающие театральную постановку, но отказать отцу, в его редком приливе радости, я не смогла. Его улыбка стоила любых неудобств. Этот поход к соседям стал символом попытки прорваться через непроницаемый барьер молчания, попыткой установить контакт с загадочными жителями Лесоскладской улицы. Поход, который стал не просто визитом вежливости, а метафорой поиска связи в мире внешнего благополучия и внутреннего отчуждения. И хотя результат остаётся неизвестным, сам поход стал важной вехой в новой жизни отца, а затем и в нашей собственной.

Солнце пекло нещадно. Я продолжала выщипывать сорняки у забора, пока отец, бурча себе под нос что-то про бесконечные дела, забежал в дом. Через несколько минут, он выскочил, словно пружина, и сунул мне в руку пару мятых сотенных купюр. "На тортик, – буркнул он, – только быстрее возвращайся, мне еще розы подвязывать нужно!" Этих денег, я знала, должно было хватить на самый вкусный тортик в кондитерской на углу, тот самый, с клубничной начинкой и шоколадной глазурью. Мечты о сладком лакомстве заставили меня забыть о жаре. Я быстро отыскала в шкафу свою любимую футболку с изображением кота и потертые джинсы. Быстрая смена одежды – и я уже на улице, робко открываю скрипучую калитку. Оглядываюсь по сторонам – пусто. Только бабушка Агафья, как всегда, копается в своем цветнике, не обращая на меня никакого внимания. С облегчением выхожу за ворота, чувствуя себя настоящим агентом 007, отправляющимся на секретную миссию за тортом. Не успела я пройти и десяти шагов, как услышала злобное тявканье. Из-за кустов выскочил рыжий комок шерсти – трусливый соседский пес, прославившийся на всю улицу своим громким лаем и… полным отсутствием агрессии. Он пробежал вокруг меня, издавая угрожающие звуки, но, заметив мой спокойный взгляд, сразу же сжался и забился под куст сирени, изредка показывая свой белоснежный хвост. Я даже не остановилась, продолжая свой путь. Этот пес был самым безобидным существом на свете, хотя и обладал репутацией свирепого пса-охранника. Его "страшные" атаки, как правило, заканчивались бегством в самое укромное место. Дорога до магазина казалась бесконечной. Солнце нещадно жгло кожу, и я мечтала только об одном – скорее бы купить тортик и вернуться домой. В голове рисовались картины: я сижу на веранде, поглощаю сладкий десерт, а отец с удовлетворением смотрит на свои ухоженные розы. "Надеюсь, он успеет привести сад в порядок до моего прихода, – думала я, притормаживая шаг, – а то мне придется жариться на солнце еще дольше, чем планировалось". Я представила, как отец бормочет что-то себе под нос, подвязывая розы. Его широкие плечи напряжены от напряженной работы, лицо загорело под жгучими лучами солнца. А затем он улыбается, увидев меня с тортиком. Эта мысль придала мне сил, и я ускорила шаг. Даже тень от высокого тополя казалась божественным даром в это жаркое послеобеденнее время.

Сегодня, как никогда в Вулфленде стояла удушливая жара, воздух вибрировал от зноя, словно раскалённый металл. Солнце, безжалостное и яркое, сжигало всё на своём пути, превращая пыльные улицы в раскалённые плиты. Мне уже тысячу раз пришлось пожалеть о своём легкомыслии, о том, что я не надела свою модную кепку, ту, с изысканным жемчужным ободком, которая обычно защищала мои глаза от палящих лучей. Сейчас же, под этим немилосердным солнцем, я чувствовала, как кожа на лбу начинает гореть, а волосы, словно сухая трава, прилипают к шее. Я мечтала о прохладной тени раскидистого дерева, о глотка ледяной воды, о чём угодно, что могло бы хотя бы на минуту принести облегчение. Мои волнистые рыжие волосы, обычно такие игривые и живые, сейчас были липкими и непослушными, прилипая к загорелой коже. Они спускались до плеч, обрамляя лицо, и в этом жарком воздухе казались ещё более яркими, практически огненными. Я часто задумывалась над тем, откуда у меня такой яркий, необычный цвет волос. Ведь в нашей семье больше не было рыжеволосых. Может, это какой-то древний ген, проявившийся сквозь поколения? Или чудо, подарок судьбы? Мои глаза – голубые, как глубокое лесное озеро в ясный солнечный день – под влиянием жары казались ещё более блестящими, словно в них отражалось все небо. Они были не просто голубыми, а с нежно-серым отливом, меняющимся в зависимости от освещения. Иногда в них можно было увидеть искры озорства, иногда – глубокую меланхолию. Глаза – зеркало души, говорят. А что мои глаза могут сказать о мне? Наверное, многое. Они видели многое. Они видели радость и печаль, любовь и разочарование, надежду и отчаяние. Моя бабушка, женщина с добрым сердцем и острым умом, всегда считала меня красоткой. Она восхищалась моими волосами, сравнивая их с золотом, и с умилением наблюдала за тем, как они волнуются на ветру. Её слова были для меня балзамом на душу, особенно в моменты самокопания и сомнений. Она видела во мне то, что я сама в себе не замечала. Но я… я всегда считала себя самой обычной. Я не была замечена ни красивой, ни необычной. Я была просто я – с моими волнистыми рыжими волосами, голубыми глазами и целым миром переживаний внутри. В этом не было ничего необычного, ничего особенного. Я была просто девушкой с обычной внешностью, живущей в обычном мире. Но бабушкины слова заставляли меня задумываться. Может быть, она права? Может быть, я не так плоха, как я себе кажусь? Может быть, в мне есть что-то такое, что стоит заметить, что стоит ценить? Эти вопросы постоянно крутились у меня в голове, как мухи в жаркий летний день. И каждый раз, когда я смотрела в зеркало, я пыталась найти то самое, что видела в мне моя бабушка. Но пока я находила только обычную девушку с волнистыми рыжими волосами и голубыми глазами. Девушку, которую любила моя бабушка, но которая сама себя не любила. По крайней мере, так казалось мне в тот удушающе жаркий день в Вулфленде..