— Вы решили нас запугать перед переговорами?

— К сожалению, немецкого солдата проще убить, чем испугать. Я вам просто решила показать, что случится с немцами, если вы не подпишите капитуляцию. Немцы просто исчезнут с лица Земли, а британцам только этого и хочется. Поэтому англичане натравили Гитлера на СССР, но мы, если не будем убивать друг друга, а встанем плечом к плечу против них… Нет, воевать с ними мы не будем, мы их просто уничтожим если они сами войну начнут. Я вообще что-то людей не очень убивать люблю, но мне гораздо больше не нравится, когда убивают моих людей. Моих соплеменников, моих сограждан. И я собираюсь войну эту прекратить — а вот как я ее прекращу, решать теперь придется вам.

По радио донесся голос пилота:

— Вера Андреевна, облако от эпицентра ушло.

— Так, давай один пролет на эпицентром… рядом, чтобы из окошек видно было что там творится. Медленно и на высоте метров в триста…

Без пяти минут полночь по Стокгольмскому времени Вера поставила свою подпись под актом о капитуляции Германии, сразу после того, как подписи поставили фон Клюге и фон Винцлебен, а затем на актах (подготовленных в трех экземплярах, на русском, на немецком и на шведском каждый) расписался, как гарант Договора, король Густав пятый. А после процедуры подписания Вера, сообщив Густаву, что больше ждать она не может, помчалась на аэродром и вылетела в Москву. А в девять утра она уже входила в кабинет товарища Сталина, где ее ждали почти все руководители Советского Союза. О том, что немцы приняли условия капитуляции, все уже знали, товарищ Афанасьев сообщил об этом еще до того, как Вера вышла из королевского дворца — но все ждали «подробностей». Ну дождались, конечно:

— Я же говорила, что с этими фельдмаршалами имеет смысл пообщаться, они люди сугубо военные и считать, в том числе и собственные потери, умеют неплохо. А когда они поняли, в какую жопу их запихнул Гитлер, их особо и убеждать в полезности капитуляции не пришлось.

— А что с эсэсовцами, с гестапо… — решил уточнить Лаврентий Павлович.

— А тут уже я поддалась на их уговоры, — спокойным голосом ответила Вера, — и разрешила им эсэсовцев с гестаповцами нам не передавать в связанном виде. Я же сказала: генералы они вполне вменяемые, ситуацию просчитывать умеют. Так что мы договорились о том, что если они при попытке ареста встретят вооруженное сопротивление и сами всех эсэсовцев с гестаповцами поубивают, то у нас претензий к ним по этому поводу не будет. Да, оказывается, Кальтенбрунер и Борман тоже в том бункере были, так что мы их судить точно не сможем. Но по мне оно и к лучшему: нам меньше мараться.

— Так, а что еще ты сделала против наших предыдущих договоренностей? — недовольным голосом спросил Сталин.

— Да почти ничего… так, по мелочи, сугубо для личного употребления…

— Я не спрашиваю для чего, а спрашиваю что именно?

— Оставила им Эльзас и Лотарингию, они даже и не знали, что кто-то из здесь присутствующих хотел эти территории обратно французам вернуть.

Сталин побагровел, поскольку именно он предложил «восстановить довоенные границы», но ничего по поводу Вериного самоцуправства сказать не успел.

— Но я им Эльзас с Лотарингией не просто так передала, а взамен на Восточную Пруссию. Как и Данцигский коридор: вот столько себе забрала, а почти столько же им подарила. За то, что они сообразительными оказались и в бутылку не полезли.

— А теперь Польша будет…

— Не знаю, как вам, а мне вот на Польшу вообще на… плевать. Почти триста тысяч поляков в вермахте как бы намёкивают, что и всем нам на них плевать, за хамство наказывают, причем больно.

— Так, — подчеркнуто спокойно поинтересовался Лаврентий Павлович, — а что с Литвой?

— С какой-такой Литвой? Не знаю я никакой Литвы, я знаю только лишь территорию Восточной Пруссии, и мне плевать, старая это территория или новая. Но вот в одном нам там пока еще фашисты сильно помогут… если уже помогать не начали: там сейчас к немцам приткнулись почти семьдесят тысяч членов эстонской Омакайтсе, так вот их немцы поголовно там же, в Литве, и закопают. И, чтобы два раза не вставать, прошу рассмотреть мое уже предложение об отправке сидящих там ста двадцати тысяч французов на помощь товарищу Чойбалсану: строить там много всякого нужно, а у Чойбалсана лишних рук нет.

— У него же…

— У него уже миллион младенцев и дошкольников! Так что французам там строить — не перестроить…

— Тогда… детали переговоров мы и попозже изучить сможем, сейчас нужно решать, что делать с вермахтом и вообще со всей Германией. А так же с ее сателлитами.

— А это — как договаривались. Венгрию и Румынию оккупировать жестко, Австрию с Болгарией — мягко. Франция пусть катится в задницу… я уже придумала, как французам в этом верном движении помочь. Данию и Бельгию отпустим миром… только Бельгию уже без колоний. Югославам можно помочь… немного, вот только, Иосиф Виссарионович, вы бы с товарищем Брозом все же определенную дистанцию обозначили… но это потом, в частном порядке рассмотрим. Лаврентия Павловича отдельно попросим с Ираном договориться об изгнании из Ирана англичан, а все остальное — вообще не срочно. Да, я рапорт об увольнении из рядов написала, кому передать? Подпишите, Иосиф Виссарионович?

— Не подпишу, — первый раз за день улыбнулся Сталин, — ты пока нам в виде маршала больше пользы приносишь. Политической пользы, а вот где-то осенью приходи, решим вопрос. Так что иди дальше отдыхать, у тебя еще месяца четыре отпуск…

— Почти три всего.

— Отгулы за работу в период отпуска возьмешь, — Сталин уже широко улыбался, — день за два, даже за три, так как рабочий день у тебя вышел ненормированный. А теперь, раз уж мы поделили, нужно и о делах мирных подумать.

— Мы не победили, — очень серьезно произнесла Вера. — Мы только прекратили горячую войну, но до победы нам еще далеко. То есть все же не очень далеко, но расслабляться нам все же нельзя.