Шрифт:
Кладбища не просто переносятся за городские стены, но и меняются визуально. За ними начинают ухаживать. Мартин Лютер описывает собственное представление о кладбище, и это представление ложится в основу протестантских некрополей: «Кладбище по праву должно быть прекрасным и тихим местом, удаленным от мирской суеты и повседневной жизни. На кладбище надо приходить и благоговейно размышлять о смерти, Последнем Суде и воскрешении… Кладбище должно быть достойным местом, святым, местом, чтобы входить в него с трепетом и почтением» (Koslofsky 2000: 65). Первыми, кто начинает это делать, являются гернгутеры — ответвление моравской гуситской церкви. Происходит это в конце пятнадцатого столетия: «Тела умерших с радостью относят на кладбище, которое всегда устраивается в виде сада; при этом бывает музыка; поминовение по усопшим братьям совершается только один раз в году, утром в Светлый праздник. Относясь холодно к догматам веры, гернгутеры сосредоточивают все свое внимание на нравственно-практической стороне христианства» (Булгаков 1994).
Есть и другие факторы, оказывающие влияние на процедуру захоронения. XVI и XVII века являются периодом перехода от концепции открытой средневековой семьи к замкнутой современной семье [28] . На английских надгробьях того времени муж или жена обычно преклоняют колени в молитве, их дети тоже встают на колени, но уже по бокам или даже позади них (Ruiz 2015). Семья изображается как ретроспективная династическая единица. Соответственно, кладбище становится не просто специальным местом для долгосрочного ожидания будущего воскрешения, но прежде всего семейным захоронением, требующим четкой идентификации (Stone 1988; Earle 1989). Могилы приобретают границы (в отличие от хаотичного расположения на средневековых погостах), появляются семейные усыпальницы, а на памятниках пишут имена и фамилии усопших.
28
В противопоставление средневековой семье, где брак часто носил характер договора и о любви супругов речь не шла.
В новую концепцию семьи органично вписывается новая протестантская логика спасения как Божьей благодати с необходимостью угадывать Божью волю в персональных историях успеха. Биография приобретает самостоятельное значение. Между категориями доброго семьянина и доброго христианина ставится знак равенства (Lewellyn 1991: 101–108). Именно поэтому в раннее Новое время массово появляются эпитафии на могилах простых людей. В таких эпитафиях рассказывается история жизни умершего человека. Причем надписи впервые не придерживаются обязательной библейской тематики, они строятся не по принципу поучительного и нравственного нарратива, а рассказывают о заслугах усопшего [29] . В это время широко распространяется надпись «RIP» (англ. rest in peace — покойся с миром). Появляются надгробные надписи, напоминающие о необходимости сохранения памяти о человеке. Мемориальное искусство становится одним из основных инструментов увековечивания памяти (Ruiz 2015).
29
Например, одна английская эпитафия звучит так: «Эдвард Гримстоун, отец Риз Хэнглз, местный дворянин. Умер 17 марта 1599 года. Двумя Королями и королевами его жизнь была украшена. Он был добрый христианин и хранил веру в Бога до последнего вздоха. Справедливость он любил, и правду, и общее благо. Это все текло в его крови. Он украшал собой и своими поступками все вокруг. К нему обращались за советом и в мире, и в войне. Его жизнь должна стать другим примером, а его смерть — зеркалом. Умирая, он не чувствовал ни страха, ни угрызений совести» (Esdaile 1946: 132).
Кладбища постепенно становятся семейными парками памяти, где важна персонализированная человеческая история, которая призвана продемонстрировать, что умерший был хорошим семьянином и добрым христианином. Герман Люббе называет это «рождением индивида», которое и приводит к переформатированию самих мест погребения (Lubbe 2003). Виталий Куренной отмечает, что кладбища Нового времени, в отличие от средневековых кладбищ, устроены в принципиально новой исторической ретроспективе: «Рассматривая это необычайное уплотнение останков умерших, приходишь к выводу, что средневековая христианская культура не знает исторического времени в нашем понимании — ее не беспокоит фиксация памяти как особая практика, возникшая по мере осознания хода переменчивой истории» (Куренной 2015). Причины можно найти и в снижающемся напряжении от постоянного ожидания конца света: мир не только стремится к скорому концу, но и имеет свою историю и значение здесь и сейчас.
Можно сказать, что в ранее Новое время рождается память. Если человек Средневековья, по выражению М. Блока, «в общем и целом индифферентен ко времени», то на рубеже XV – XVI веков время не просто начинает играть существенную роль в социальной и экономической организации жизни, но становится секулярным понятием, не подчиненным исключительно догматическому толкованию [30] . Новое представление о времени приводит к тому, что для человека Нового времени все большее значение имеют вопросы прошлого и будущего как некоторых вполне осязаемых темпоральных категорий. Это, в свою очередь, приводит к «материализации» памяти. Как отмечает Адриан Форти, западные концепции памяти приходят к пониманию того, что твердая материя может сохранять воспоминание и служить напоминанием о прошлом — таким образом появляются места и предметы памяти (Forty 1999).
30
«Рутина средневекового образа жизни, постоянное воспроизведение вчерашнего опыта, тесная связанность каждого человека с природным ритмом — все это приводило к тому, что время не ощущалось (в той степени, в какой это свойственно современному общественному сознанию) как ценность, оно не было дорого, и принцип "время — деньги" был бы в Средние века попросту непонятен. Время не было ценностью, и его, естественно, не берегли. Его «не считали» в том и в другое смысле слова: не считали за редкостью измерительных инструментов и не считали потому, что создание товаров, которое предполагает рационально осмысленную затрату времени, еще не было объявлено, как при капитализме, смыслом жизни. Время растекалось, безжалостно расходовалось с точки зрения пуританина XVII века на церемонии и празднества, на медленные "хождения" в дальние страны, на утомительные молитвы. Время утекало часто в ущерб человеку, но это была другая эпоха, которая не столько измеряла время, сколько жила в «естественном» времени, в органическом ощущении смены утра, полдня и вечера. Разумеется, не надо абсолютизировать. Феодал мерил время крестьянина на барщине, но мерил не в часах, а скажем, от зари до зари. Единственным учреждением раннего Средневековья, которое пыталось организовать время, была церковь» (Моисеева 2000).
Подобная коммеморативная (от франц, comme 'как' и memoria 'память') тенденция, которую не знал человек Средневековья, находит свое отображение не только в надгробных памятниках, но и в поминальных ритуалах. В ранее Новое время впервые появляется устный жанр соболезнований как особая форма выражения скорби и сочувствия. Соболезнования, в частности, содержат упования на лучшую долю покойного.
Протестантизм отвергает обязательную роль духовенства в религиозном опыте. Большая часть протестантской религиозной литературы, посвященной подготовке человека к смерти, предназначалась, в отличие от средневековой католической литературы, для домашнего чтения в кругу родных и близких [31] . Похоронная проповедь и молитва становятся своего рода публичным воспоминанием об умершем с перечислением его заслуг и оценкой его дел. Биографическое проговаривание актуализировалось как поминальный нарратив (Houlbrooke 2000; Pritchard and Chamberlain 2012).
31
Надо сказать, что в силу дороговизны печати и всеобщей неграмотности такого рода литературы в Средние века практически не было. Эту литературу о «правильном умирании» заменяли фрески и миниатюры с уже упомянутыми сюжетами — «пляска смерти» и ars moriendi.
Надо сказать, что многие протестантские деноминации отвергают любую форму духовенства. Если в католицизме именно священник является главным действующим лицом на похоронах (он ведет мессу и произносит проповедь), то в протестантизме похороны (как и любое другое религиозное действие) становятся коллективным процессом. Так, например, лютеранская церковь в Германии пыталась «развивать структурированную погребальную церемонию, которая включала коллективное шествие, массовую проповедь и широкое участие всей церковной общины» (Koslofsky 2000: 114). Таким образом, похороны приобретают функцию коллективного конструирования памяти о человеке.
В англиканской церкви в XVI веке это привело к упрощению церковных служб, связанных с заупокойными молитвами. Как отмечает Джордж Камминг, в первом молитвеннике Эдуарда VI (1549) отпевание состояло из семи этапов. Начиналось все с вечерни в доме покойного, затем следование процессии в церковь, служба в церкви, заупокойная, шествие к могиле, опускание гроба в могилу и финальный этап — возвращение процессии в церковь (Cumming 1969: 64–65). Всего через три года во втором молитвеннике Эдуарда VI (1552) служба «О погребении мертвых» сокращается в два раза, причем акцент делается не на поминальной мессе, а на том, что должно быть сказано непосредственно у могилы (Guernsey 1885).