«Ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как это делает XV столетие», — пишет Йохан Хёйзинга в «Осени Средневековья» (Хёйзинга 1988: 149). Средневековая иконография вполне намеренно делала акцент на неминуемости смерти и ее ужасающей биологичности. Как отмечает Михаил Майзульс, «высокий градус визуального насилия — это важная черта всей позднесредневековой европейской иконографии. Это насилие нужно для того, чтобы через созерцание страданий Христа, Богоматери и святых прийти к состраданию, а страдание и сострадание — это путь к покаянию, очищению и спасению. Позднесредневековая иконография делает ударение на боли, страдании, смерти, крови сакральных персонажей. Это всевозможные изображения тел мучеников — распиленных, сожженных или расчлененных» (Майзульс 2015). Церковь полагала, что подобная биологичность спасительна для души человека. Очевидно поэтому торчащие из земли кости на церковных погостах и общая запущенность мест захоронений воспринимались как вполне нормальное дело.

Согласно учению Церкви причина человеческой смертности заключается в его греховной природе: человек смертен по наказанию божьему за грехи Адама и Евы. Поэтому тело человека, как источник греха, не вызывало должного почтения у благочестивых христиан. Зачем проявлять уважение к тому, что является первоосновой страданий и отдаления от Бога? Христианство требовало укрощения плоти усердной молитвой, изнуряющим постом, физическим самоистязанием, ограничением комфорта (Корбен, Куртин, Вигарелло 2002: 112). Средневековый человек стыдился своего тела, которое было ему неведомо и непонятно, в том числе из-за низкого уровня развития медицины. Поэтому и кладбища, как места упокоения греховного тела, и похороны (не в ритуальном аспекте, а как манипуляции с этим греховным телом) не вызывали большого интереса и необходимого, как нам может сегодня показаться, почтения.

Средневековая мортальная картина будет неполной без еще одного важного средневекового представления о загробной жизни — догмата о чистилище и всеобщем воскресении. Католическая церковь рассматривает смерть тела как переходный этап между земной жизнью и жизнью вечной. После смерти душа отделяется от мертвого и грешного тела и отправляется на тот свет. Там она должна попасть или в рай, или в ад — кому как воздастся по итогам его земной жизни. А тленное и богомерзкое тело остается на земле в ожидании воссоединения с душой во время всеобщего воскрешения из мертвых и Страшного суда. В представлении Церкви тело неразрывно связано с душой и обязательно должно физически воскреснуть: «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Не дивитесь сему; ибо наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло — в воскресение осуждения» (Ин. 5:25-29) [16] . Но если праведники попадут в рай, а грешники в ад, то какова судьба тех, кто творил и добро, и зло? Средневековый человек отвечал: «Они попадут в чистилище» (Ле Гофф 2009).

Согласно учению католической церкви, чистилище — это своего рода временное пристанище для «не достаточно праведных» душ. Для средневекового человека это именно то место, куда попадет большинство окружающих его людей. Пока душа находится в чистилище, живые могут помочь мертвым. И даже больше — мертвые находятся среди живых [17] . Отсюда вытекает несколько следствий-практик, которые легли в основу похоронного дела в Средние века.

Во-первых, родственники умершего должны постоянно совершать заупокойные молитвы, чтобы облегчить посмертную участь усопшего, искупить его грехи и таким образом помочь ему перед Страшным судом (Laqueur 2015: 88). Блаженный Августин уделяет этому важному вопросу целую главу в своей книге «О граде Божьем» (Августин 1998: 373–393). Гуревич отмечает, что уже в XI веке повсеместно сложилась практика поминовения мертвых и вознесения молитв об усопших. Люди стремились оказать максимальное влияние на свою посмертную участь: в завещаниях богатые аристократы указывали на необходимость отмаливания собственной души и даже наперед оплачивали определенное количество церковных служб [18] .

Во-вторых, необходимо упокоить останки в правильном, благодатном месте — то есть поближе к храму [19] . Сама процедура погребения и уж тем более визуальное украшение могилы не играют роли, потому что могила — это всего лишь место ожидания всеобщего и к тому же скорого воскресения, а значит, и соединения тела с душой [20] . В середине XIV века Уильям Эдингтон, епископ Уинчестера, пишет: «Католическая церковь верит в воскресение тела из мертвых. Тело умершего, освященное свершением Святых Таинств, погребается не в языческих местах, а на специально освященных кладбищах и в церквях, где тела содержатся как мощи святых, до дня воскресения» (Puckle 1926: 255).

В дополнение к этому постоянное ожидание конца света не оставляет средневековому человеку места для осмысления смерти во временной перспективе — ведь за кончиной, по сути, совсем скоро должен наступить Страшный суд и всеобщее воскресение. Средневековый человек не чувствовал прошлого и не был заинтересован в долговременном планировании своего будущего. С точки зрения Мирчи Элиаде, это вполне логично: мифологическая картина мира не предполагает четких границ между прошлым и будущим, между живыми и мертвыми (Элиаде 2012). Именно поэтому практически в любых культах мы встречаем постоянное обращение к умершим предкам, их постоянное влияние на повседневную жизнь и, как следствие, материальные свидетельства их присутствия — средневековое христианство здесь не исключение. Можно сказать, что человек Средневековья не видел необходимости в физических границах между кладбищем, церковью и городом: ландшафт средневековых улиц органично включал в себя и «мертвое», и «живое» — и то, и другое были одинаково реальны. Могилы и кладбища — это действительно временные пристанища для христианина (Ламонт 1984).

Интересно, что Роберт Герц (1881–1915) — один из первых антропологов, обратившихся к теме смерти, — посвятил свои обширные исследования именно схожим похоронным ритуалам. На примере полевых исследований племен острова Борнео он продемонстрировал, что представители изучаемых им племен убеждены, что после физической смерти человек оказывается в состоянии «не живого и не мертвого». Герц называет это «промежуточным периодом». Физически мертвый человек как бы пребывает в этом символическом состоянии, пока с помощью особого ритуала он не будет переведен в разряд мертвых. Герц описывает ритуал «двойных похорон»: сразу после смерти труп помещается в специальное место, где ждет своего часа, пока плоть окончательно не отделится от костей. И только потом сами кости захораниваются в месте окончательного упокоения. Герц объясняет это тем, что тело нуждается в освобождении от души. Душа уходит не сразу, а в процессе гниения постепенно отделяется от физиологической оболочки. Герц связывает это с особыми представлениями о связи жидкостей (крови, слюны, мочи), души и тела (Hertz 2004). Можно провести некоторые параллели с тем, как обращались с останками в Средние века, ожидая, пока плоть сгниет в земле, и затем сохраняя кости в специальных хранилищах. Особенно это важно, если учесть представления средневекового человека о чистилище и «не до конца мертвом» состоянии человека после биологической смерти.

Корни подобного отношения к смерти, умиранию и мертвому телу лежат в средневековой философии, которая выстраивалась на древнегреческом идеализме. Корлисс Ламонт, подчеркивая противоречивость и непоследовательность многих представлении средневековой церкви в отношении к смерти, телу и бессмертию, называет это попыткой соединить дуализм и монизм (Ламонт 1984). Отвержение материи диктует отрицательное отношение к телу. В этом ракурсе для самой идеи бессмертия целостность тела совершенно не важна. Бессмертие, понимаемое очень прямо, то есть как непосредственное физическое воскрешение тела, причем в его идеальном виде, не нуждается в сохранении земной физической оболочки. Раз идея телесного бессмертия отвергает необходимость подобного сохранения, то и в институциях, которые обслуживают тело, нет никакой необходимости. Кладбище, как понимаем его мы сейчас, не существовало в Средние века, а церковные погосты не были предназначены для сохранения телесных останков (Rugg 2015).