Случалось, Энеруги даже просила его поработать в Яшмовых покоях, и тогда каждый из них занимался своим делом, не мешая друг другу: Батар рисовал или резал по кости в отведенном ему уголке, а Хозяин Степи беседовал с купцами и военачальниками, читал принесенные «вечно бодрствующими» донесения, размышлял над картой Матибу-Тагала и его окрестностей, подолгу задумывался над толстенными манускриптами. При этом косторез делал вид, будто не догадывается о том, что под личиной грозного Хурманчака скрывается девушка, являющаяся бесправной пленницей, игрушкой в руках Имаэро и дюжины преданных ему душой и телом наев и чиновников. Энеруги, в свой черед, ничем не показывала, что ей известно о раскрытии Батаром ее тайны. Сначала косторезу казалось она играет с ним, как кошка с мышью, но потом он отбросил эту вздорную мысль, решив, что поведение девушки имеет совершенно иные мотивы.

Несмотря на множество окружавших Энеруги людей, она была страшно одинока. Те, кто приходил во дворец с прошениями или жалобами, В поисках справедливости, чинов или торговых льгот, видели в Хурманчаке грозного повелителя, которого надо было обмануть, разжалобить, охмурить, расположить к себе, дабы извлечь из его расположения наибольшую выгоду. Для тысячников и сотников он был бесчувственным каменным истуканом, олицетворением власти. Для Имаэро и немногих посвященных в тайну переодевания наев и чиновников — безвольной куклой, годной лишь на то, чтобы повторять за кукловодом те или иные движения. Слуги и немногочисленная допущенная в личные покои Хозяина Степи стража из уттаров, известных своей дикостью и необузданньм нравом, воспринимали Энеруги как заморскую, посаженную в золоченую клетку птицу, за которой должны были ухаживать ради собственного благополучия. Они боялись ее, завидовали ей и не могли понять, чего недостает этой сумасбродной девчонке, вся работа которой состоит в том, чтобы время от времени хмурить подрисованные брови и произносить приготовленные для нее слова.

Все эти окружавшие Энеруги и так или иначе зависящие от нее люди не видели или не желали видеть в ней человека, достойного внимания и сочувствия. Являлось ли это естественным следствием той роли, которую вынуждена была играть девушка, или ее умышленно поместили среди тех, кто не мог стать ее товарищем и сообщником, Батар не знал, но не сомневался, что коли сам он каким-то образом сумел ощутить одиночество Энеруги, то и она почувствовала сострадание, испытываемое к ней косторезом. Сострадание, ставшее совершенно осмысленным и объяснимым, как только он понял, что Энеруги прилагает героические усилия, дабы не позволить кукловодам окончательно превратить себя < безвольную игрушку и хоть как-то умерить неуемные аппетиты кровожадных нангов.

Чем больше времени проводил Батар в Яшмовых палатах, тем яснее понимал, что в создавшемся положении клятва его во что бы то ни стало убить Хозяина Степи теряет всякий смысл и, следовательно, лучшее, что он может сделать, — это как можно скорее покинуть Матибу-Тагал и отправиться, например, в Сакка-рем. Однако покинуть город без позволения Имаэро было невозможно, а после вчерашнего происшествия с рабыней и неожиданного для себя признания Батар чувствовал себя окончательно запутавшимся. Его угнетало сознание, что злодеяния «медногрудых» в Фухэе останутся неотомщенными, тревожило то, как отнесутся во дворце к отказу его принять подарок Хурманчака, снедало желание бежать из логова степняков и в то же время увидеть Энеруги, поговорить с ней без свидетелей…

Последнее желание было особенно сильным, идя в Яшмовые покои, Батар понял, что этому-то желанию, на радость или на беду его, и суждено было ныне сбыться.

В приемной Хурманчака не было никого, кроме унылолицего чиновника, а едва косторез переступил порог Яшмовых палат, как Энеруги сделала стоящим у дверей «бдительным» знак оставить ее наедине с пришедшим. Уттары переглянулись — они были приучены выходить из покоев Хурманчака, лишь когда тот беседовал с Имаэро или оставался один, — и несколько мгновений колебались, но потом все же вышли из покоев, убранство которых, безусловно, делало честь их хозяину.

— Как смел ты отвергнуть мой дар? Или присланная тебе рабыня была недостаточно хороша для тебя? — высокомерно спросил Хурманчак, сверля Батара холодным, пронизывающим до костей взглядом.

— Она не понравилась моей служанке. Успела поцапаться с ней еще до моего прихода, позволила извалять себя по полу и потеряла товарный вид, — ответствовал Батар, окинув беглым взглядом просторное помещение и убедившись, что, кроме Энеруги, дерзких слов его никто не услышит.

— Ты хочешь сказать, что мнение служанки для тебя важнее воли Хозяина Степи?

— Неужто Хозяина Степи волнует, с кем я делю ложе? Не смея предположить ничего подобного, я рассудил, что это мое личное дело. А мнение служанки очень даже меня интересует, ибо я привык, что в моем доме царит взаимная приязнь и доверие. Это чрезвычайно способствует плодотворной работе на благо империи Энеруги Хурманчака, — отчеканил Батар, порадовавшись собственной предусмотрительности. Ежели он чего-то недопонял в характере Хозяина Степи и его нынче повлекут на Кровавое поле, Ньяра, Кицуд и подмастерья не только получат свободу, но и, благодаря загодя составленной им бумаге, станут наследниками своего безвременно погибшего господина.

— Однако, если бы подарок пришелся тебе по душе, ты совладал бы с бешеным темпераментом своей служанки? — спросила Энеруги тоном ниже. — Скажи, какой тип женщин тебе больше нравится, и я позабочусь, чтобы мой новый подарок соответствовал твоему взыскательному вкусу.

— Боюсь, это будет не так-то легко сделать. Во-первых, я ненавижу доносчиц. Во-вторых, предпочитаю женщин со светлой кожей. Невысоких, с серо-зелеными глазами и не слишком роскошными формами. В-третьих… Впрочем, если Хозяину Степи будет угодно взглянуть, я лучше покажу ему свой идеал. — Батар потянул за цепочку, вытащил из-за пазухи маленький круглый медальон и с поклоном протянул его Энеруги.