Здесь я не хочу ничего узнавать. Здесь мне нечего сказать. Меня высаживают на главной улице в центре Кройцберга, около квартиры подруги моей подруги, в одном из хофов. Все хофы — крепостные дворы с башнями о четырех углах, практически идентичные, над каждым двором один и тот же синий квадрат, который пересекают птицы. Я поднимаюсь на каждую башню — все не те. Звоню подруге, но ее слова подходят под любую башню, под любой двор. Когда я нахожу дорогу, мой телефон почти разряжен. Окна одной из комнат в квартире выходят на улицу, второй — во двор, центрального отопления нет, общий туалет на лестнице. На входе, в простенке между двух комнат стоит огромный и ржавый агрегат — то ли кухонная плита, то ли бойлер. Он не работает. Здесь давно никто не жил. Очень холодно. Я включаю крошечный переносной обогреватель, лежу не смыкая глаз под тонким синтепоновым одеялом, снова встаю, звоню подруге, у нее есть другой приятель, который живет где-то рядом, я могу остановиться у него. Иду в его квартиру, расположенную в совсем другом Берлине, но тоже очень берлинском: в коридоре — андрогинный манекен, на стенах — афиши тридцатых годов. Мне кажется, или у него правда седые усы, а на голове котелок? Он правда хочет поболтать? Наливает мне красное вино, просит взамен то же, чего требовали все люди, у которых я останавливалась — мою историю? Моя история под воздействием вина соскальзывает с языка легко, как по маслу, что удивительно, потому что я очень устала. Сожалею ли я об этой легкости, к которой не стремилась, но пришла? Да, но я не могу с этим ничего поделать. Теперь я рассказчица.

Иду в свободную маленькую спальню с красными стенами, размером лишь чуть больше стоящей в ней продавленной односпальной кровати, и засыпаю. Комната дребезжит всю ночь. Матрас — пружинная сеть. Металлические ставни за окном полностью блокируют свет. Строители будят меня в шесть утра. Я сплю и сплю. Берлин я не вижу.

Мне снится, что у меня дома вечеринка. На ней мои родители (я никогда не устраиваю вечеринки, а они — могут). Они пригласили своих друзей, и некоторые части моего дома раздвинулись, чтобы все смогли поместиться. Уже три-четыре утра, но какие-то дети (кто их позвал на вечеринку?) до сих пор не ложились. В моем сне я всё еще замужем. Мой муж наверху, в спальне. Ситуация выходит из-под контроля. Я должна уложить детей, чтобы успокоить мужа, который считает, что им давно пора спать, но друзья моих родителей всё продолжают прибывать. Я открываю дверь, и там ты. Ты на костылях, на тебе зимнее пальто и шляпа. Выглядишь ужасно. Мы целуемся. Ты не знал, что я всё еще замужем. Мне нужно придумать, где тебя положить, чтобы не помешать детям, мужу, родителям. Я обкладываю тебя одеялами на диване, ложусь рядом. Происходит что-то еще, но теперь уже почти утро. Приходят твои родители и твоя невеста, о которой ты не упоминал и которая кажется мне уродливой и абсолютно на меня не похожей, но я решительно настроена ее полюбить. На ней красное пальто с квадратными плечами и золотыми пуговицами — армейская шинель. У нее короткие светлые волосы, деловая стрижка. Я не могу поверить, что ты хочешь жениться на ком-то вроде нее. Впрочем, это всё объясняет. Твоя семья уходит, и ты вместе с ними. Я знаю, что всё кончено, но меня греет мысль о том, что ни ты, ни моя семья не узнали друг о друге.

Значит ли это, что траур окончен? Я и раньше призывала мертвых в свои сны, чтобы разыграть прощание, прощение, чтобы еще раз прикоснуться или услышать чей-то голос. А может, я просто позволяла им меня посещать.

Сколько времени нужно, чтобы узнать город? Понятия не имею, мне теперь всё равно; я не гуляю по Берлину, только по главной улице Кройцберга, к парку, вдоль канала и обратно, перемещаюсь по этой координатной сетке, заключенной со всех сторон в проспекты. Я гуляю с другом, который обращает мое внимание на круглые медные врезки в асфальте — имена евреев, депортированных из этих кварталов. Я больше не замечаю, не хочу узнавать подобные вещи, у меня больше нет такой потребности. У меня нет сил на новые впечатления. Я вымотана.

Но ведь ради этого я и отправилась в путешествие: хотела заполнить себя новизной, чтобы окончательно опустеть, хотела ехать так быстро, чтобы исчезнуть, чтобы увидеть то, что останется. Вот почему я выбрала такой длинный маршрут. И, наконец, я здесь.

На берегу канала год прокручивается в обратном направлении. Такая же погода стояла, когда я уехала из Англии: дождь и холод только-только уступали дорогу весне. Набережные канала снова начинают цвести, запросто, словно пленку перематывают назад. Будто и не было прошедшего месяца, или я вдруг перескочила на одиннадцать спрессованных, компактно сложенных месяцев вперед.

Что мне предъявить в доказательство? Мои карманы набиты крошками и бумажками: чеки, адреса, коды от дверей — заметки, которые обречены на забвение. Телефон ломится от названий вайфай-сетей из баров, хостелов, кафе, библиотек, вокзалов. В сумке всё еще болтается пара монет с того раза, когда мы встречались с тобой в другой стране. Бросаю их в канал. Всё равно они никогда не были твоими — это были мои монеты. В сказках брошенные в реку предметы возвращаются в совершенно ином обличии. Но только если вода проточная. А если стоячая?

Здесь, в Берлине, у меня есть друзья: Дж., который показал мне медные таблички по пути за турецкими блинами, Т., у которой тут кафе, и В., которая обещает сделать мне расклад Таро. Мы встречаемся с ней в кафе в полуподвале университета, где она работает. Здесь пусто. Она рассыпает карты по ламинированной поверхности столика, спрашивает, когда у меня день рождения, знаю ли я дату твоего. Я называю.

Вслепую вытаскиваю из колоды шесть карт. В. раскладывает их в форме буквы Н: три для тебя, три для меня, соединенные картой посередине. В. переворачивает карты. На твоей стороне: Искусство, Власть, Принц Кубков («Муза или творец». Спрашиваю: «Ты или я?». «Не знаю», — говорит В.). На моей стороне: Тройка Жезлов (добродетель), Туз Мечей (рассудок), Туз Дисков («Начало, — говорит В., — идущее от физического, материального».).

В центре, связующее звено между тобой и мной, — Влюбленные.

«То есть это про любовь?» «Да, — говорит В., — и не только: это может быть про фантазии, проекции, союз противоположностей».

Я сугубо рациональный человек: верю в знаки, символы, магические знамения. Но почему все хорошие карты выпадают тебе?

Обратно иду через Пренцлауэр-Берг. Пренцлауэр-Берг находился в Восточном Берлине, прямо возле стены, с другой стороны от Кройцберга. Это один из районов, где до сих пор можно увидеть следы от пуль времен холодной войны, разъевшие камень, словно грязь. К северу отсюда расположен парк, названный Мауэрпарком, что переводится просто — Парк Стены — место, где была стена. Ухоженным его не назовешь. Внутри — что-то вроде стадиона, не знаю для чего. Здесь всё еще зима. На лысых газонах пучками торчит трава, земля неровная. Дорожки вьются, хотя кустарников, которые они могли бы овивать, здесь нет. Некоторые тропинки, неофициальные, явно протоптаны людьми, хотя срезать дорогу по ним не получится, потому что они вьются так же, как официальные. Есть тут какая-то скульптура, испещренная граффити: белый медведь — маленький, незаметный, уязвимый в своей белизне, — весь покрыт надписями, глаза обведены бронзой. Люди в этом парке меня пугают, потому что в нем самом есть что-то пугающее, несмотря на то, что здесь много семей с маленькими детьми, несмотря на то, что какая-то женщина между делом демонстрирует дорогую камеру. Холодно, снега нет, но кажется, что он вот-вот пойдет, и неважно, что на дворе май. Небо бесцветное. Люди вокруг пытаются развлекаться.