Махнула рукой на оплату проезда в метро. Турникеты всегда открыты. Билеты не проверяют. Белокафельный слон построен на деньги ЕС, и греки с трудом могут позволить себе штат для его обслуживания. Платформы патрулирует охранник, на его форме написано «Частная служба безопасности». Жду, что он начнет ко мне цепляться, но он пристает только к нищему. Возле станции окружившие кафе назойливые торговцы выглядят неубедительно и не убежденно. Они знают, что госслужащие работают на полставки и что никто и не рассчитывает получить зарплату.

Сегодня первое мая, день забастовок. Перед парламентом на площади Синтагма жду, пока что-то начнется. Около здания в бронированных минивэнах сидят полицейские, нервно застывшие в ожидании сигнала мэйдэй. Они вооружены, а вот их ленты, которыми перетянут проход, пластиковые, тактичные, как бархатные канаты в музее. Улицы не перекрыты. Меня брали в кольцо на демонстрации в Англии, припечатывали к стеклянным вращающимся дверям международных корпораций, разгоняли конной полицией. А в Афинах кто-то взрывает петарду, и я единственная, кто вжимается в стену, замедленно переживая реальный страх. Позже будут ходить слухи о том, что планировался силовой ответ, но к этому времени протестующие уже разойдутся. Человек у метро безуспешно продает заводных солдатиков. Они по-пластунски ползают по тротуару. Стая голубей срывается с места.

Присоединяюсь к манифестации и иду за черным флагом, одна его половина растянута над дорогой с протестующими, другая — над тротуаром. На фасаде Банка Афин перечеркнуто название столицы и приписано БАНК БЕРЛИНА. Скандирование анархистов жужжит как приглушенное григорианское пение, затем — резкий выкрик. В жару они одеты в черное. Прически соответствующие, они выглядят как профессионалы. Некоторые из них пришли с самодельным протестным снаряжением: велосипедные шлемы, куски дерева в форме бейсбольных бит. Кто-то из протестующих разбрасывает листовки. Их никто не берет. Кто-то выводит по трафаретам лозунги или расклеивает плакаты. Кто-то срывает их пару минут спустя. Продавцы воды и булок идут против движения. Никто не покупает.

События сходят на нет с разной скоростью. Я возвращаюсь к рынку в Монастираки. Здесь никаких признаков протеста, но стенд с армейскими товарами вдруг приобретает пугающий смысл. Я оказываюсь на антикварном рынке, где продают поддельные и настоящие бирюзовые амулеты от сглаза, поддельно-настоящие или поддельно-деревянные члены с открывашками на нерабочих концах, как будто в отсутствии открывашек в их назначении можно было бы сомневаться. Есть тут и настоящие оливковые листья, посеребренные — венки на голову и на шею, по-мидасски пробуждающие желание их взять, завладеть ими.

Перед лотком с антикварными игрушками женщина — лицо загримировано белым, укутана в белое — имитирует статую, хочет пожать мне руку. Жестами выражаю отказ, но она молчаливо настаивает. Протягиваю руку. Она ее хватает и влажно целует, затем впихивает мне пачку салфеток, которые — теперь мы связаны прикосновением, слюной — я обязана купить. Отмахиваюсь от нее, онемев от неожиданности. Я-то подумала, что оказалась втянутой в представление, которое закончится не столь резким обменом. Она ждет денег. Она первая из встреченных мной здесь людей, кто ожидает денег, и какие, однако, ухищрения она использовала, чтобы их заполучить. Она напомнила мне, что стоит за прикосновением, напомнила, что мне не всегда нужен контакт. Всё так же без слов, мимикой, она изображает разочарование. Ее руки протянуты ко мне, но ноги крепко стоят на одном месте.

Почему ты бежишь прочь от меня?

Поскольку Первое мая — не только забастовка, но и праздник, от рынка я поднимаюсь вверх по Пниксу, зеленому холму в центре города. На цветочной поляне за белобрюхой обсерваторией греки с гитарами устраивают пикники, создают импровизированные ребетика-ансамбли. Мужчины с плоскими профилями, как на греческих вазах. Их торсы вздымаются над ногами, они статные, как кентавры. Собирают цветы для своих подруг, те плетут венки. Они не способны сделать что-то некрасивое. Трава дрожит и качается из стороны в сторону. Время остановилось. Или, вернее, его никогда не было.

Все хотят, чтобы меня было не слышно. Я и так стараюсь не разговаривать. Если бы только я могла говорить еще меньше — но книги состоят из слов. Достаю свой блокнот и пишу затупившимся карандашом. Я бы предпочла печатать, но открывать ноутбук в этом месте кажется неправильным. Отсюда я вижу Афины глазами птиц, таких как Прогна, как Филомела, глазами звезд, таких как Каллисто. Если бы я умела организовывать слова в паттерны, как пейзаж, если бы я могла обойтись без предложений, если бы линейное можно было выложить как есть, если бы алгоритмы работали…

Эхо зачахла и умерла, но я не умру, если ты мне не ответишь. Я окрепну. Голос отстал от плоти; кости каменьями стали… лишь звук живым у нее сохранился [45] . Эхо — часть пейзажа или порождена пейзажем. Она есть и не есть природа.

И все-таки эхо меняет смысл того, что повторяет, обманывает время, останавливает его, отбрасывает историю назад, при помощи повторения делает возможным другой исход.