Larry Feign

THE FLOWER BOAT GIRL

Имена переданы согласно китайской традиции сначала фамилия, потом имя; то есть девичья фамилия главной героини Сэк Иёнг — Сэк.

Проницательные читатели могут знать многих персонажей под другими именами: Чжэн И Сао, Чжан Баоцзы и т. д. Проблема в том, что в реальной жизни их никто так не называл. Эти варианты написания — транслитерация чтения имен на путунхуа (мандаринском диалекте), которая используется западными учеными, а также тиражируется в тысячах онлайн-статей. Однако в те времена китайцы не говорили на мандаринском диалекте в повседневной жизни, а могли и вовсе его не знать и, разумеется, не называли ни себя, ни окружающих на, по сути, чужом языке.

Господствующим диалектом Южно-Китайского побережья был и остается кантонский, который отличается от путунхуа не меньше, чем португальский от французского. По этой простой причине имена персонажей и названия мест в романе транслитерируются так, как произносились бы, то есть по-кантонски.

При переводе использована система, предложенная российским китаеведом К. А. Котковым, как наиболее точно отображающая произношение кантонского диалекта.

Ни за что не поверю, что птицы могут сулить удачу.

Особенно сороки [2] . Только послушайте, как они галдят и стучат клювами по палубе над головой, словно целая армия на цепких когтистых лапках. Каждый день перед закатом одно и то же, но сегодня пичуги разошлись похлеще обычного.

Я поднялась с циновки и постучала по потолку. Клиент, спящий в моей постели, захрапел и перевернулся на другой бок, открыв моему взору исполосованную шрамами спину носильщика-кули [3] . Я не осмелилась снова колотить по потолку, боясь потревожить его и лишиться ожидаемых чаевых. Пусть лучше его разбудят птицы.

Как сороки стали предвестниками счастья? Из-за той легенды, над которой любила лить слезы моя мама? Якобы каждый год в разгар лета [4] сороки соединяют крылья, образуя мост через Млечный Путь, чтобы одинокая Ткачиха могла воссоединиться со своим возлюбленным Волопасом всего на одну ночь.

— Почему она просто не осталась с ним? — всегда недоумевала я. — Почему не попросила птиц сложить мост до земли, чтобы они с Волопасом могли спуститься вдвоем?

И всякий раз мама улыбалась такому вопросу.

— Ох, моя большеглазая Йёнг, единственного дня такого чистого счастья может хватить на целый год. Кроме того, нам же захочется рассказать эту историю и следующим летом.

Сейчас как раз стоял разгар лета. Двадцать шестого в моей жизни. Но где же тот мост, по которому можно сбежать отсюда? Где мой Волопас? А сороки гоготали в ответ: «Это не для девиц с цветочных лодок [5] ! Не для шлюх! И уж точно не для тебя, Сэк Йёнг!»

От горьких мыслей меня отвлек далекий бой барабанов: так рыбаки колотят по натянутым свиным шкурам, чтобы загнать рыбу в сети, вот только сейчас неподходящее время суток, и у рыбаков ритм медленный и ровный, а тут торопливый и рваный, как удары трепещущего сердца.

Я накинула на плечи шаль, подошла к смотровому окошку, оперлась подбородком на скрещенные руки и уставилась на свой мирок.

Восемь деревянных хижин парили на сваях над затвердевшей грязью, как и всегда. Когда меня продали сюда в детстве, этой севшей на мель джонки [6] тут не было. Теперь она выглядела такой же иссохшей и сгнившей, как старая лодка, за которую расплатились моим юным телом, ставшим ныне опустевшей гаванью. Дальше илистые отмели простирались насколько хватало глаз, пустынные, если не считать старухи на салазках, собирающей илистых прыгунов, и девчушки с ведром для моллюсков, которая сидела в хижине, когда я вернулась через тринадцать лет.

Морской бриз охлаждал мои пот. В воздухе пахло железом и солью: надвигалась буря. Рыба, должно быть, ушла на глубину. Почему же барабанный бой рыбаков стал громче, беспорядочнее?

Где-то на рисовом поле мычали буйволы, жалобно хрюкали свиньи, им в ответ лаяли собаки, галдели сороки. Я и забыла, как здесь бывает шумно.

Я многое забыла про Санвуй. Маленькой девочке эта узкая бухта казалась разверзшейся пропастью, которая могла бы поглотить мир. Я забыла, каково это, когда все пропитано запахом рыбы: каждая доска, каждый камень. Забыла витающий в воздухе солоновато-кислый запах креветок, сушащихся на стеллажах.

А еще ил, ил, вездесущий ил. Черный и мягкий у кромки воды, но обдирающий в кровь маленькие пальцы, когда выкапываешь моллюсков. Растекаясь в глубь суши, ил становился жестче, его испещряли камни и крабовые норы, но он никогда не высыхал настолько, чтобы с гордостью именоваться грязью, и не отпускал никого и ничего, что засасывал: валуны, коряги, выброшенную на берег рыбачью джонку моего отца.

Никто не знал, где мой родитель, куда делся и жив ли.

В гниющем корпусе джонки не осталось ничего ни от отца, ни от матери, от той семьи, которой мы когда-то были: ни лохмотьев веревки, ни даже знакомого пятна на палубе, лишь пустой остов, на который отец променял мою юность и который покинули духи.