В воскресенье утром Харитинья Игнатьевна, как всегда, подошла к кровати мужа, присела, попробовала лоб, прислушалась. Он открыл глаза, увидел жену, и слёзы навернулись на глаза. Собрав последние силы, он прошептал ей, что вот близок его час… Они оба всплакнули, помолчали.

– Харитинья! Скажи мне по совести, я всё равно умру, но чтоб знал просто, изменяла ли ты мне в жизни или нет, – тихо прошептал он. Эта мысль его не покидала долгие годы после того, как, сильно болея и находясь в бреду, она шептала страшные для неё и непонятные для него слова:

– Боюсь, а то Терентий прознает – убьёт! Не надо, не надо…

Она вся затряслась, залилась слезами и, уронив голову ему на грудь, запричитала:

– Да было, да! Было это со мной, когда ты был на германской. Надо ж было дров напилить, вот и попросила этого обормота Степана… А потом накормила да чарочку поднесла, вот он меня и приласкал. Как ни отбивалась, а силища-то у него какая – всё сладил своё дело. Уж и плакала я, и уговаривала… Что уж сейчас-то вспоминать, что было, то было. Прости мне мой грех, не по злому умыслу… Так уж вышло… Что уж теперь, мне тоже скоро помирать.

– Ишь ты как заговорила, помирать, так всё списать? Хм… Это что ж получается, я кровь на войне за Родину проливал, а этот рыжий Стёпка с тобой шашни водил, тебя пользовал. Как это ещё мне приплоду не завёл… Это я, стало быть, всю жизнь с рогами прожил, а этот кобель Стёпка без меня тут опять будет пользоваться всем. То-то я вспоминаю, как ты глаза опускала при его появлении. Вот где собака зарыта. И эту гадину я пригрел у себя на груди. Ну-ка, брысь отсюда, подстилка поганая! – дед Терентий оттолкнул жену.

Лицо его оживилось и приобрело подобие румянца, глаза излучали гнев и готовы были испепелить в одночасье.

– Хоронить меня собрались со Степаном, с этим рыжим вором. Нет, хрен вам в бок. Не выйдет! Рано мне умирать, пока такие вот иуды по-соседству живут. Ну-ка давай мне борща, хватит над мужем измываться: всё молочко да молочко… Я тебе покажу ещё. Позови-ка Полинку, я ей всё про тебя расскажу, пусть дочь знает про мать…

Харитинья Игнатьевна бросилась на колени и запричитала жалобно и протяжно:

– Только не это, только не это! Не посрами меня перед детьми… Ведь я-то раскрылась, думала, что моя тайна уйдёт с тобой в могилу. Да лучше бы я тебе ничего не говорила… Вот бес меня попутал!

На причитанья выскочила Полина и тоже заголосила, подумав, что отец скончался. Терентий Агеевич, собравшись с силами, негромко, но внятно сказал:

– Ладно, хватит слёзы лить, дайте борща и катитесь по своим делам.

И, отвернув голову к стенке и прикрыв глаза, задумался о чём-то своём. В голове неотступно стучала мысль: «Стёпка подлец, ну и подлец! Молокосос, ведь младше меня года на три-четыре, а какой подлец…»

Потом вспомнились свои похождения по молодости лет и неизменные успехи на любовном фронте, да, были в числе побеждённых не только вдовы или незамужние… Кое-кому и он рога наставил. Но вот чтобы ему, чтобы с его женой кто-то спал – этого он не мог так пережить. Это всю жизнь, почитай, ходил с рогами. А этот-то рыжий гад посмеивался над ним всю жизнь. Может, и растрепал кому-нибудь.

– Так, всё, хватит хворать. Буду жить, и долго буду жить! – решил он для себя, произнося эти слова вслух.

Потрясение этого утра было настолько сильным, что он испытывал какой-то неведомый ему прилив сил, почти как в молодости. Теперь он точно знал, что не только не умрёт, но так же, как и прежде, будет жить, делать работу по дому, пить, есть, ходить, а Бог даст, может, и съездит в Ленинград, и обязательно побывает на Чёрном море – и не дождётся Харитинья, чтобы похоронить его. Нет, ни за что. Детям он, конечно, ничего не скажет. Что позорить жену, да и себя на старости лет рогатым выставлять. Это ни к чему. А вот этого гада Стёпку больше на порог не пустит, это точно. Пошёл он, сукин сын, в болото…

Терентий Агеевич прожил с того знаменательного 57-го года ещё шестнадцать лет, похоронив на шестом году свою жену Харитинью Игнатьевну, которую все пять лет понукал и попрекал за содеянное в далёкой молодости. Спустя год после смерти жены он присмотрел себе бабку с соседней улицы и с ней доживал в согласии и достатке последние свои годы. Правда, в Ленинград и на Чёрное море он так и не выбрался, но зато побывал у дочери на Камчатке и был полон этими впечатлениями несколько лет: вулканы и снега, море и скалы заворожили его!