Пока ему не начали сниться сны.

Тогда стали жаловаться его товарищи по несчастью. Раб получал все больше ударов, все чаще его спина кровоточила, а корка, не успев еще подсохнуть, начисто срывалась плетью надсмотрщика. Просыпался от тычков соседей. И смотрел в звездное небо, пытаясь понять, почему именно туда он стремится. И что тянет вниз.

Исчез он так же, как и появился. Даже сидящие рядом с ним гребцы не могли пояснить, куда делись тяжеленные цепи с лавки, и что за перья усыпали пол.

* * *

Слишком красив, физической силой он обладал невероятной, противоестественной, а потому его не мешкая признали одержимым духами и приговорили к чудесному исцелению. Думалось, что в свете непрекращающихся бед, засух и голода селянам требовалась отдушина, какой и стали прилюдные пытки во имя исцеления.

Чужак же, не свой, таких не жалко. Сам приплелся по дороге и попросился на ночлег. Остался помогать. Работы не чурался никакой, жилье принял с благодарностью, хоть и были то четыре покосившиеся стены да худая крыша на окраине.

Село жило своими порядками. Отказ приносить жертвы перед кривыми столбами, установленными на небольшой площади, стал для пришлого ошибкой. Еще и на девок не смотрел, одну краше другой, что ходили рисоваться под крыльцом его лачуги, от реки прогонял, когда купаться ходил. Знай хмурил свои черные брови, да взгляд его, вызывающий дрожь, устремлялся не на прелестниц, а мимо, сквозь них.

Подозрительный оказался. Селяне начали его побаиваться. Еще и стоны жуткие по ночам стали доноситься из его жилища.

Скрутили его, полубеспамятного, несколько мужиков покрепче в одну из таких ночей, когда невмоготу уже стало трястись, гадая, человек ли воет или призрак взывает к своим. Приволокли к столбам, к одному и примотали. Так крепко, что веревки врезались в тело. Оставили до утра, а, как село проснулось, так и объявили свое решение.

Исполнителем обряда стал староста, что пришлого и спасло: у почтенного просто сил не хватило вытрясти из него душу.

Девки бормотали, шептались, пальцем показывали, а мужи стояли хмуро, настороже, как собрались злого духа ловить, стоит ему только покинуть одержимого.

Мужчина изнемогал под лучами палящего солнца, хрипло кашляя, давясь тошнотой. Просить ничего не просил, доказывать и подавно не стал, понимая, кого сейчас в нем видят. Удивлялся только, как стремительно меняется расположение вчерашних доброжелателей, стоит только шаг сделать не в ногу с ними. Хотел бы почувствовать иное, хоть немного ласки измученному телу, руку на лбу, объятия, что утешат боль.

Что-то мелькнуло, воспоминание. Раннее пренебрежение к подобным порывам, от которого сейчас потянуло все внутри.

Память вернулась в конце концов, она никогда надолго его не покидала. Тогда только смог дозваться до Алигоса. Обнять его шею, прижаться щекой к мягкой гриве. И, стоило только немного прийти в себя, как конь в очередной раз его сбросил.

* * *

Он видел их постоянно. Не мог бы вспомнить ни единой ночи, когда бы они оставляли его в покое. Повторяющийся горячечный бред, который братья заглушали горьким варевом. Но чтобы получить его, приходилось орать часами в своей крохотной клети. Тогда они появлялись, злые спросонья, скупые на разговоры. Иногда пинали в темноте ведро, разражались тихой бранью. Зажигали свечу и тайком морщились. Развязывать они его не развязывали, потому как ночью вселял опасения в добрые сердца. Но вот напиться давали вволю.

Под действием травы он мог не видеть и не слышать. Сворачивался калачиком и смотрел, сотрясаясь в ознобе, пока веки не смыкались. В такие ночи память огрызалась, но вынуждена была молчать.

Этот безумный три года назад попал под колеса машины преорха. Появился, по словам свидетелей, внезапно, и упал в жидкую грязь грунтовой дороги. Как зашвырнул его кто, с силой, лицом точно в жижу. Преорх и придавил его. Остановиться не успел, проехался по ногам. Бедняга остался жив, на счастье ли, на беду себе, потому что ниже колен кости оказались раздроблены. В ужас пришли все, кто видел, обнаружив человека еще и в сознании. Он молчал, сжав побелевшие губы, лишь щека его, исчерченная старыми шрамами, дергалась. А, когда он открыл глаза, испугались уже иного. Пронзительного взгляда мужчины.

Преорх, стремясь избежать толков, велел забрать покалеченного, устроить в обители, с тех пор он там и проживал. Ноги ему хотели отнять, но он не дался, лечился самостоятельно, и вскоре кости его срослись, к огромному удивлению всего городка, в первый месяц о незнакомце только и судачившего. После тоже упоминали, но уже по другому поводу: принялись ходить со своими болячками. Трапезы в обители с тех пор разнообразились благодарственными подношениями.

Немногословный, тихий, покорность его, как не раз замечали братья, да и сам преорх, граничила с оцепенением. Любые порученные ему обязанности выполнял исправно, будь то вспахать окружавшее обитель поле либо на коленях с щеткой драить каменные полы. Не жаловался, не просил награды, выслушивал обожавших его больных и ничего не рассказывал о себе. Даже имени, оправдавшись тем, что не помнит. Так и звали его – Аскет.