Взгляды Грейс на здоровье и уход формировались не только под влиянием частых и, вероятно, лишних визитов к врачу, но также из-за проблем со здоровьем матери. Она страдала от настоящих припадков, первый из которых случился на глазах у Грейс, когда ей было восемь. Она быстро вызвала «Скорую» и была награждена похвалой и вниманием за то, что оказалась умницей, сохранила спокойствие в критической ситуации и позаботилась о маме. Будучи впечатлительной и лишенной важных аспектов детства вроде игр с друзьями, Грейс зацепилась за этот опыт. Это стало моделью поведения, которая позволяла получить доступ к заботе и вниманию взрослых. Грейс казалось, что она ими обделена – особенно со стороны отца, который за несколько лет до этого ушел из семьи и переехал в другую страну. Девочка редко когда получала столько любви, как в день припадка у мамы: тогда все фельдшеры и медсестры говорили ей, что она золотце. Будучи ребенком, подростком, а затем и матерью, Грейс продолжала искать это чувство и неизменно возвращалась на проторенную дорожку. Позднее это стало проявляться в лечении Алиссы – в рассказах о ложных симптомах и провоцировании болезни, чтобы получить внимание медиков. Однако до этого девушка хотела быть не только среди пациентов, но и среди тех, кто осуществляет уход. В подростковом возрасте она работала волонтером в «Скорой помощи Святого Иоанна», где впервые завела настоящие дружеские и романтические отношения. Как следствие, Грейс стала мечтать о карьере фельдшера – она не отказалась от этой идеи и на момент наших сеансов.

Детские переживания во многом повлияли на то, как Грейс действовала в роли матери. Так у нее возник страх перед одиночеством, вызванный уходом отца и чрезмерной опекой мамы, а также вера в то, что самый верный способ получить любовь – обратиться за медицинской помощью или стать для кого-то главным источником заботы. Грейс усвоила, что только болезнь может привлечь внимание взрослых и получить признание и уход. Она описала чувство глубокой уверенности, которое испытывала, когда мать заботилась о ней во время настоящей болезни. В этот момент я и сама неожиданно вспомнила свой восторг, когда в детстве за мной ухаживала бабушка во время моих частых приступов тонзиллита. Она приносила чай с медом и лимоном и часами сидела со мной, разрешая днем вместе смотреть передачи по телевизору и развлекая рассказами о детстве в венгерской деревушке. Еще я размышляю об удовлетворении, которое получаю благодаря возможности помогать другим в качестве психотерапевта. Под таким углом Грейс казалась не пугающей, а одинокой: женщина отчаянно нуждалась в подтверждении собственной ценности и стремилась взять на себя привычную роль страдающего или опекающего.

Эти страхи и желания усилились во время незапланированной беременности, а затем рождения дочери. С одной стороны, появление ребенка давало надежду на безусловную любовь, которую Грейс искала всю жизнь. Это был шанс взять на себя приятную роль человека, который заботится и ухаживает. Но, как отмечает психоаналитик Динора Пайнс, разрыв между ожиданиями беременной женщины и молодой мамы может быть огромным: ребенок оказывается не полным любви младенцем, а нуждающимся и голодным существом [18] . Грейс восприняла это с особой чувствительностью. Переход от роли будущей матери, которая из-за своей беременности находится в центре внимания, к роли замкнутой родительницы, столкнувшейся с вполне реальными потребностями хрупкого младенца, был поразительным. Вместо желанных любви и обожания она стала нести ответственность за маленького человека, который казался ей своенравным и требовательным, и изо всех сил старалась удовлетворить его потребности. Маркуса часто не было рядом из-за работы, поэтому Грейс пыталась справиться с обязанностями в одиночку. Вскоре это привело к тому, что она потянулась к единственной константе в своей жизни. Девушка искала любую причину, чтобы поехать в больницу – надежное убежище от преследовавших ее чувств отчужденности и незначительности. И в этих поисках она готова была прибегнуть ко всем доступным средствам.

Случай Грейс иллюстрирует один конец спектра сфабрикованных или спровоцированных болезней, где насилие остается незамеченным в течение, казалось бы, невообразимо долгого времени. По результатам британского исследования были определены сроки, которые проходят между предъявлением и идентификацией случаев: два года, если симптомы спровоцированы (за исключением отравления и удушения), и четыре года, если симптомы ложные и описываются лишь на словах [19] . Выявлению таких случаев препятствует не только наше предубеждение, что родитель – лицо заинтересованное и проявляющее заботу. Люди, совершающие насилие такого рода, лучше разбираются в медицине, чем обычные родители, и с большей готовностью оспаривают диагноз врача. Они хорошо знакомы с системой здравоохранения и понимают, как манипулировать ее неповоротливостью со всеми направлениями к специалистам, повторными заключениями и требованиями дальнейших обследований, создавая процедурные лабиринты, прохождение которых может занять месяцы или годы. Такие люди могут пытаться подделать медицинские заключения или повлиять на анализы (например, подменить образцы). Это еще сильнее мешает врачам найти ответы и выявить настоящий источник проблемы.

Сочетание предубеждений о материнстве и искусного лавирования по всем ветвям медицинской системы позволяет таким родителям, как Грейс, подпитывать свою зависимость за счет собственных детей в течение слишком долгого времени. Насилие может быть выражено гораздо менее ярко, чем в случае с физическими травмами или отравлениями (они тоже могут считаться признаками сфабрикованного или спровоцированного заболевания). Однако вред не менее реален. Если физический ущерб минимален или отсутствует, ребенок все равно страдает от того, что его убеждают в болезненности, не дают общаться со сверстниками и подвергают инвазивным медицинским процедурам. Ребенок рискует усвоить роль больного и начать воспринимать себя как слабого и хрупкого, подвергая сомнению свои способности. Он также может столкнуться с замешательством, когда родитель, которому он беспрекословно доверяет, говорит, что ребенок болен, хотя на самом деле он чувствует себя прекрасно.

Для медиков случаи юных жертв такого насилия могут стать загадками, для которых нет быстрого решения: пациенты кажутся здоровыми, но потом беспричинно заболевают; результаты анализов и симптомы, о которых сообщается или которые выявляются, не соотносятся друг с другом; ложные случаи заболеваний перемешиваются с настоящими. Неэффективность обычных методов диагностики в сочетании с трудностями, которые связаны с ненадежной информацией, поступающей от родителей-манипуляторов, и ребенком, который слишком мал, чтобы постоять за себя, создает сложную и нередко противоречивую доказательную базу. В некоторых случаях использовались необычные методы (например, скрытое видеонаблюдение) в попытке установить, действительно ли ребенок болен или страдает от припадков. Однако сейчас к этому прибегают все реже. Я видела шокирующие кадры, на которых обеспокоенная мать берет подушку и душит мирно спящего ребенка, а затем зовет на помощь и говорит, что малыш испытывает трудности с дыханием. Это было в 1990-х, и врач, показавший видеозапись на международной конференции, сам подвергся нападкам разгневанной аудитории, которая считала, что он невольно стал участником жестокого обращения. Современное руководство рекомендует врачам обращать внимание на то, что определяется как «необъяснимые с медицинской точки зрения симптомы» или «неясная клиническая картина», как на возможные первые признаки сфабрикованного или спровоцированного заболевания [20] .

Сложность и противоречивость сфабрикованных или спровоцированных заболеваний не ограничиваются трудностью выявления и последующего доказательства того или иного случая. На противоположном конце спектра находятся родители, которых ложно обвинили в причинении вреда своим детям. Причем делегированный синдром Мюнхгаузена (прежде такой диагноз ставили часто) приводили в качестве доказательства при вынесении обвинительного приговора за убийство, который позже отменяли. В частности, ряд дел в конце 1990-х и начале 2000-х годов поставили под сомнение этот диагноз. Высказывались опасения, что атмосфера подозрительности и опора на неубедительные доказательства используются для очернения родителей, которые и так пережили муки потери ребенка не по своей вине. Внимание усилилось из-за личности ключевого свидетеля в череде судебных процессов, в ходе которых были вынесены неправомерные обвинительные приговоры. Этот свидетель – профессор Рой Мидоу, педиатр, который в 1977 году впервые определил делегированный синдром Мюнхгаузена как заболевание и впоследствии стал ведущим экспертом по этому вопросу. Его показания были скомпрометированы из-за использования недостоверных статистических данных в деле Салли Кларк. Изначально мать обвинили в убийстве двух малолетних сыновей, но затем приговор отменили. Мидоу предположил следующее: вероятность того, что в одной семье двое детей пострадают от синдрома внезапной детской смерти, составляет 1 к 73 миллионам. Это число было получено путем взятия показателя для одного ребенка, умершего при таких обстоятельствах в семье вроде Кларков, и возведения его в квадрат. Впоследствии Королевское статистическое общество объявило это «серьезной логической ошибкой». Мидоу также сформулировал печально известное правило: «Одна внезапная детская смерть – это трагедия, две – подозрительная ситуация, а три – убийство, пока не доказано обратное». Сам он называл это «грубым афоризмом, но в то же время разумным рабочим правилом для всех, кто сталкивается с этими трагедиями» [21] .

С тех пор споры вокруг делегированного синдрома Мюнхгаузена и сфабрикованного или спровоцированного заболевания в медицинских кругах стали тише: их воспринимают как реальную, пусть и редкую форму жестокого обращения с детьми. При этом физическое насилие по отношению к ребенку встречается реже, чем фабрикация симптомов на словах. Однако та паутина, что окружает эти случаи, делает сложным не только выявление преступников, но и работу с ними. Судебный психолог вступает на незнакомую почву, изрезанную противоречиями и усеянную потенциальными ловушками, связанными с тем, чью сторону принять – матери или ребенка. Специалист сталкивается с особой формой отрицания: сам пациент убежден, что он проявлял лишь любовь и заботу по отношению к детям. Психологу необходимо понять, можно ли когда-нибудь вернуть ребенка под опеку человека, который в прошлом манипулировал врачами. Здесь особенно трудно определить, чему доверять: словам пациента или собственной оценке доказательств.