Позже она родила сына – Александра. Пока дети росли, Паула повторяла тот же паттерн, который был характерен для ее матери: чередовала жестокое обращение и пренебрежение. Ко второму ребенку женщина относилась с большим теплом. С сыном она отождествляла себя не так сильно, что было менее травмирующим. Однако она стремилась к такому же строгому контролю жизни сына, как и всех остальных: Паула с яростью реагировала на то, что ей угрожало, – например, на новую девушку или время, проведенное не дома.

Когда мы с Паулой познакомились, ее детям было уже чуть за 20, они жили отдельно и строили собственные семьи. Жестокое обращение с тремя самыми близкими людьми среди родных стало менее интенсивным, но суть контролирующего поведения никуда не делась. В моменты спокойствия Паула испытывала вину за свои действия, но страх быть оставленной и чувство отвращения к себе (факторы, которые подталкивали ее к таким поступкам) оставались столь же сильными и причиняющими боль, как и прежде.

Я, как психотерапевт, сталкивалась с проблемами, которые выходили далеко за рамки того, чтобы уговорить Паулу прийти на прием. Я была не первым специалистом, с которым она работала. Поэтому мне приходилось иметь дело не только с глубоко укоренившимися проблемами отдельного пациента, но и с последствиями предыдущих попыток помочь Пауле и с ее отношением к терапии на основе прошлого опыта. На наших сессиях часто звучали редкие замечания об эффективности работы, которую мы вели, а также завуалированные угрозы в адрес тех психотерапевтов, которые, по мнению Паулы, не справились с задачей или бросили ее.

Паула десятилетиями старалась контролировать окружающих, так что я не надеялась на то, что ко мне будет другое отношение. Она понимала, что мне известно о прошлых угрозах и нападениях на моих коллег. Более того, она сама рассказывала мне об этом и делилась тем, насколько ей понравился тот случай, когда она взяла врача в заложники. Она нередко указывала на то, что сейчас я у нее на хорошем счету, но все может быстро измениться.

Паула вела себя со мной так же, как и с другими важными людьми в ее жизни: старалась сделать меня своей заложницей в эмоциональном плане – таким человеком, которого она может контролировать при помощи вспышек гнева и угроз. Паула то и дело давала понять, что наши сессии проходят лишь благодаря тому, что она так решила, а передумать она может в любой момент. Это проявлялось по-разному: и в том, как она холодно и без приветствия входила в кабинет и в не очень-то завуалированных угрозах, которые звучали во время разговора. Иногда она спорила и придиралась к каждому слову. В другой раз она льстила и пыталась вовлечь в воображаемые войны с персоналом клиники: классический паттерн положительного и отрицательного подкрепления, к которому прибегает абьюзер и который сложно предугадать. Она все время пыталась прощупать мои уязвимые точки, но не показывала свои. «С чего это я должна с тобой делиться, когда ты мне ни фига не говоришь?» – так звучал стандартный ответ на любой вопрос, который ей не нравился. Ее раздражало, что я (как профессионал, конечно же) не стала ничего сообщать о своей жизни, браке и детях. С одной стороны, Паула хотела собрать обо мне своего рода досье, чтобы использовать его как оружие. С другой стороны, этому противостояло столь же мощное желание защитить себя от того, что такое знание могло ей раскрыть: мама меня любила, я не страдала от послеродовой депрессии, у меня были хорошие отношения с детьми. Как всегда в случае с Паулой, воинственность шла рука об руку с неуверенностью в себе. Она цеплялась за агрессивное поведение так же отчаянно, как и боялась его последствий.

С враждебно настроенными пациентами психотерапевту стоит внимательно следить за тем, чтобы не попасть в расставленные ловушки и не принять приглашение к действиям (пусть даже непреднамеренно), которые лишь закрепят нежелательное поведение вместо того, чтобы помочь с ним справиться. При работе с Паулой существовал риск того, что наши профессиональные отношения станут очередным токсичным партнерством – шаблон, который был выбран по умолчанию. Отчасти Паула хотела запугать меня до такой степени, чтобы я от нее отказалась. Тогда бы она получила странное удовлетворение от того, что ее представление о себе подтвердилось: она нежеланная, нелюбимая и неисправимая. Не могу сказать, что спокойно относилась к такому поведению. Иногда я с тревогой ожидала, что же принесет нам новый сеанс. Порой я боялась говорить, опасаясь того, какие слова или действия могли за этим последовать.

Пациенты с богатым опытом вроде Паулы понимают, как устроен кабинет психотерапевта, и используют это в своих интересах. Они знают, что рядом с вами тревожная кнопка, которую можно нажать в экстренных случаях. Они будут пристально следить за вашей реакцией после того, как озвучат угрозу. Собираетесь позвать на помощь? Вас удалось напугать? Кто контролирует ситуацию? Иногда это точно была Паула. Неоднократно ее поведение заставляло меня чувствовать себя в точности как ребенок, который в четвертый раз за неделю наблюдает за ссорой родителей: смотрит, чувствует беспомощность и задается вопросом, есть ли здесь его вина.

Один из сеансов в середине нашего курса длиною полтора года встревожил меня особенно сильно. Он состоялся после трехнедельного перерыва, во время которого я ездила на длинные зимние выходные в Нью-Йорк, чтобы повидаться с родными. Учитывая постоянный страх Паулы быть покинутой, встречи, которые происходили непосредственно до и после таких пауз, были особенно сложными для нас обеих. Не помогали заблаговременное предупреждение и объяснение причин, а также обсуждение чувств, которые могла вызвать кратковременная разлука: Паула с холодной яростью встречала ощущение того, что ее отвергли. Пока мы шли из приемной в кабинет на первый сеанс после перерыва, она не сняла очки и держалась на шаг позади меня, почти ничего не говоря. Я не до конца отошла от перелета и испытывала некоторый дискомфорт, а еще у меня было дурное предчувствие, но определить его причину я не могла.

Мы вошли в тот же кабинет, где работали в течение предыдущих девяти месяцев, при этом Паула стала осматривать его так, будто помещение было ей незнакомо. Она разглядывала стены и потолок, и складывалось впечатление, что она ищет жучки. Она заметила, что вообще-то не хотела приходить, но Рубен настоял: она вела себя «странно» и беспокойно по отношению к мужу и сыну, хотя с ребенком она обычно была терпелива и заботлива. Паула сама сняла очки, но я вздрогнула, когда она резко захлопнула пластиковый футляр: неестественный треск напомнил звук ломающихся костей – неприятный, но ей, казалось, он нравился.

Стараясь успокоить ее, я спросила, что, по ее мнению, выбило ее из колеи и стало причиной недавних изменений в поведении. Она вздохнула, а затем рассмеялась: «Специалист здесь ты, а не я. Откуда мне знать?» Я предположила, что причина – невозможность проводить психотерапевтические сессии в течение трех недель. Было ли у нее чувство, что я ее бросила? Взгляд, блуждавший по кабинету, остановился на мне: «Но ты же так и сделала. Ускакала в свою идеальную жизнь».

Она немного смягчилась, когда мы стали разбираться с причинами появившихся проблем. Сын Александр, его жена и маленькие дети остановились погостить и заняли спальню, в которую Паула частенько уходила, когда ей мешал храп мужа. Теперь же она спускалась в гостиную и включала телевизор – делала что угодно, чтобы отвлечься от тревоги: она переживала из-за того, что нужно выполнять роль хозяйки дома, продумывать меню, а еще что повсюду скапливается грязь, ведь она боялась разбудить детей и поэтому не пылесосила. Я кивнула, чтобы она продолжала, но она вдруг замолчала. Она засомневалась, может ли поделиться со мной программами, которые стала смотреть по ночам в одиночку. При этих словах я стала лихорадочно перебирать в уме возможные варианты. Это точно не порно, потому что секс вызывал у нее отвращение, и не кулинарные передачи, которые могли заставить ее почувствовать себя неполноценной. Я была уверена: она стесняется признаться, что смотрела мультфильмы, ведь отсюда вытекают ассоциации с уязвимостью.