Несколько дней спустя я решил пустить письмо в ход. Болтая со Стефанини о всякой всячине, я услышал от него имя одного человека, который, по его мнению, непременно попался бы на удочку. Речь шла о некоем адвокате Дзампикелли, у которого, по словам Стефанини, около года назад как раз умерла мать. Это было для него тяжелым ударом, сказал Стефанини, и адвокат занялся благотворительностью, помогая бедным чем только мог. В общем, это был как раз такой человек, который требовался, и не только потому, что письмо Стефанини было трогательным и убедительным, но и потому, что адвокат был подготовлен обстоятельствами своей собственной жизни к тому, чтобы в него поверить. Итак, в одно прекрасное утро я взял письмо и художественное изделие — маленького льва из позолоченного чугуна, державшего лапу на шаре из поддельного мрамора, — и отправился к адвокату.

Он жил в небольшом особняке в районе Прати, в глубине старого сада. На мой звонок вышла служанка, и я ей сразу выпалил:

— Передайте этот предмет и письмо адвокату. Скажите ему, что дело срочное и что я зайду через час.

Я сунул ей в руки сверток и письмо и ушел. Час ожидания я провел, шагая по прямым и пустым улицам Прати и повторяя в уме то, что я должен буду сказать, очутившись перед адвокатом. Настроение у меня было хорошее, голова ясная, и я был уверен, что сумею найти нужные слова и тон. Через час я вернулся к особняку и снова позвонил.

Я ожидал увидеть молодого человека, примерно моего возраста, но адвокат оказался мужчиной лет пятидесяти, с красным, дряблым, одутловатым лицом, плешивый, со слезящимися глазами, похожий на сенбернара. Я подумал, что его покойной матери было по меньшей мере лет восемьдесят, и действительно, на письменном столе стояла фотография очень старой дамы со сморщенным лицом и седыми волосами. Адвокат в шелковой полосатой пижаме с расстегнутым воротом сидел за столом, заваленным бумагами, его длинная борода почти касалась стола. Кабинет был большой, и полки вдоль стен уставлены книгами до самого потолка. Здесь было множество картин, статуэток, оружия, ваз с цветами. Адвокат встретил меня, как встречал, наверное, своих клиентов, сразу же печальным голосом пригласив садиться. Затем он горестно сжал голову руками, как бы для того, чтобы сосредоточиться, и наконец сказал:

— Я получил ваше письмо… Очень трогательно.

Я с благодарностью подумал о Стефанини и ответил:

— Синьор адвокат, это письмо искреннее… потому оно и трогает… Оно вылилось у меня прямо из сердца.

— Но почему вы обратились именно ко мне?

— Синьор адвокат, я буду говорить правду: я знаю, что вы понесли бесконечно тяжелую утрату. — Адвокат слушал меня, полузакрыв глаза. — И я подумал: человек, так глубоко переживающий смерть своей матери, поймет страдания сына, который видит, как его мама умирает, можно сказать, у него на глазах, слабея день ото дня, и не имеет возможности ей помочь…

При этих словах, которые я произнес взволнованным голосом, потому что начал входить в роль, адвокат несколько раз утвердительно кивнул головой, как бы показывая, что он меня понимает, а затем, подняв на меня глаза, спросил:

— Вы безработный?

Я ответил:

— Безработный? Мало сказать безработный, синьор адвокат… Я дошел до отчаяния… Это целая одиссея… Я обошел все учреждения… вот уже два года я обиваю пороги и не могу найти места… Я просто не знаю больше, что делать, синьор адвокат…

Я говорил с жаром. Адвокат снова стиснул голову руками и, помедлив, спросил:

— А что с вашей матерью?

— Синьор адвокат, у нее болит здесь, — сказал я и, чтобы произвести на него впечатление, сделал сокрушенное лицо и ткнул себя пальцем в грудь.

Он вздохнул и сказал:

— А этот предмет… эта бронза?

Я предвидел такой вопрос и бойко ответил:

— Синьор адвокат. Мы бедные люди, просто нищие, но не всегда так было… Когда-то мы жили, можно сказать, в достатке… Мой папа…

— Папа?

Я удивился и спросил:

— Да, а что? Разве так не говорят?

— Да, — сказал он, сжимая виски, — именно так говорят — папа. Продолжайте.

— У папы была лавка, он торговал тканями… Наш дом был хорошо обставлен… Потом нам пришлось продать все, синьор адвокат, одну вещь за другой… Эта статуэтка — последнее, что оставалось… Она стояла у папы на папином письменном столе.

— У папы?

Я опять смешался и на этот раз, не знаю почему, поправился:

— Да, у отца… В общем, это все, что у нас осталось. Но, синьор адвокат, я хочу, чтобы вы это приняли как свидетельство моей благодарности за все то, что вы сможете сделать для меня…

— Да, да, да… — продолжая сжимать виски, трижды повторил адвокат, точно желая подтвердить, что он все понимает…

Довольно долго он молча сидел, опустив голову. Казалось, он размышлял. Наконец, словно очнувшись, он спросил:

— Сколько «м» вы пишите в слове «мама»?

На сей раз я и впрямь опешил. Я подумал, что сделал ошибку, переписывая письмо Стефанини, и неуверенно сказал:

— Я пишу два «м» — одно в начале и одно посередине. Он застонал и сказал почти страдальческим голосом: