— Видите ли, именно из-за всех этих «м» это слово мне глубоко неприятно.

Теперь я спрашивал себя, не свихнулся ли он часом от горя, потеряв мать. На всякий случай я сказал:

— Но так говорят… Дети говорят «мама», и став взрослыми продолжают так говорить всю жизнь, пока мать жива… и даже после…

— И все же, — вдруг закричал он очень громко, ударив кулаком по столу так, что я подскочил, — это слово, именно потому, что там столько «м», мне неприятно, в высшей степени неприятно… Вы понимаете, Лопресто?.. В высшей степени неприятно…

Я пробормотал:

— Но, синьор адвокат, что я могу тут поделать?

— Я знаю, — продолжал он обычным голосом, снова стиснув голову руками, — я знаю, что говорят и пишут «мама», так же как говорят и пишут «папа»… Даже наш Данте так говорил… Вы когда-нибудь читали Данте, Лопресто?

— Да, синьор адвокат, читал… читал кое-что…

— Но несмотря на то, что так говорил Данте, эти два слова мне неприятны, — продолжал он, — и, пожалуй, слово «мама» мне еще более неприятно, чем «папа».

На этот раз я промолчал, не зная, что сказать. Потом, после длинной паузы, все-таки отважился пробормотать:

— Синьор адвокат, я понимаю, что вам неприятно слышать слово «мама», потому что вас постигло такое несчастье… Но все же вы могли бы иметь немного сочувствия ко мне… У каждого есть мам… я хочу сказать, мать.

— Да, у каждого… — проговорил он.

Снова молчание. Затем он взял со стола моего львенка и протянул мне, говоря:

— Возьмите, Лопресто, заберите вашу бронзу.

Я взял статуэтку и поднялся. Он вытащил из кармана бумажник, со вздохом достал оттуда бумажку в тысячу лир и сказал, протягивая ее мне:

— По-моему, вы славный юноша… Почему бы вам не попробовать работать?.. Иначе дело может скоро кончиться каторгой, Лопресто. Вот вам тысяча лир.

Ни жив ни мертв, я взял тысячу лир и направился к двери.

Он проводил меня и уже у порога спросил:

— Кстати, Лопресто, у вас есть брат?

— Нет, синьор адвокат…

— А знаете, два дня назад приходил ко мне один субъект с таким же точно письмом, как ваше… Больная мать… в общем все то же самое… И статуэтка была — правда, не лев, а орел… Поскольку письма совершенно одинаковые, я и подумал, что это ваш брат.

Я не мог удержаться, чтобы не спросить его:

— Молодой человек невысокого роста… брюнет с блестящими глазами?

— Именно так, Лопресто.

С этими словами он вытолкнул меня из кабинета, и я, не успев опомниться, очутился в саду, прижимая к груди львенка из поддельной бронзы.

Вы поняли? Стефанини по моим наставлениям успел раньше меня воспользоваться письмом. И обратился к тому же лицу. Сказать по правде, я был возмущен. Когда бедняк, горемыка, вроде меня, прибегает к проделке с письмом, это еще куда ни шло. Но чтобы такую штуку отмочил Стефанини писатель, поэт, журналист, хотя бы и неудачливый, человек, который прочел столько книг и знает даже французский язык, — это мне казалось нелепостью. Черт побери, если тебя зовут Стефанини, непозволительно делать некоторые вещи. Но тут же я решил, что здесь, видно, известную роль сыграло тщеславие. Он, наверное, подумал: «Это — прекрасное письмо, зачем ему пропадать зря?» И отправился к адвокату Дзампикелли.

Портниху Несполу * прозвали так недаром: необычайно маленького роста, с лицом, которое, казалось, состояло из черных и желтых пятен, она и в самом деле походила на спелую мушмулу. У нее были черные, обведенные темными кругами глаза, черные брови и усики, а нос, лоб и щеки — желтые.

* Неспола — мушмула (итал.).

В коротенькой юбочке, из-под которой торчали большие отекшие ноги, Неспола напоминала тряпичную куклу, которую тащат за собой лицом по земле ребятишки.

Неспола работала у себя дома, на третьем этаже, на виа делль Аранчо. У нее было три комнаты: спальня, в которой так тесно прижавшись друг к другу стояли двуспальная кровать, комод с мраморной доской, зеркальный шкаф, ночные столики, большой стол и стулья, что пройти между ними было почти невозможно. Вторая комнатка служила ей примерочной, и здесь, кроме трельяжа, другой мебели не было. Наконец, третья комнатка, где спал ее сын Натале, была по существу закрытым балконом, который выходил во внутренний двор между выступом уборной и кухней.

Неспола обычно работала, сидя в плетеном детском креслице, стоявшем в оконной нише ее спальни. Вошедшему в комнату нелегко было заметить ее внутри этой ниши за опущенной занавеской, расшитой птицами и корзиночками с цветами.

Кроме креслица, в нише умещался еще рабочий столик и висела клетка с канарейкой. Если Несполе приходилось что-нибудь размечать или кроить, она раскладывала материю на постели, сама туда взбиралась и работала, стоя на коленях.

Платья, как я уже сказал, она примеряла в крошечной гостиной; где заказчицы раздевались, стоя перед зеркалом. Неспола, зажав в зубах булавки, влезала на табуретку и таким образом становилась одного роста с заказчицами.