Осела, заскулила, обнимая себя за плечи.

Это ведь так просто взять ещё один билет.

Это ведь так просто сказать Рустаму, что Тим не пойдёт сегодня в школу, потому что у него сопли. Это же безумно просто покидать в детский рюкзак, шмотки, свидетельство о рождении.

Да, господи, в смысле, это просто? В свидетельстве о рождении стоит другая фамилия, другая женщина, не я.

И что мне оставалось делать?

Я качала себя, убаюкивала, старалась прийти в норму, чтобы к моменту, когда Рустам решит появиться на пороге спальни, он не увидел ни слез, ничего в моих глазах, но раз за разом проживая ситуацию того, что мне надо будет расстаться с ребёнком, которого я растила, с которым я засыпала в одной кровати, которому я по волосам проводила по ночам, а когда он температурил, психовал и не хотел пить чай с малиной, уговаривала по ложке, по чайной.

Я даже уйти не могла, потому что он будет смотреть мне вслед, он будет смотреть и кричать, что все его бросили, что я его бросила.

По щекам текли слезы, разъедая кожу.

Матвей заворочился в колыбельке, я резко стала, приблизилась, вытащила сына, стала укачивать, делала хоть что-нибудь, чтобы не сойти с ума от оглушающего крика внутри головы, от того, как меня в разные стороны раскачивало, словно на маятнике. Это легко уйти, забрать с собой Матвея и все, но это сложно уйти и оставить старшего сына, который в сердце, который в каждой клеточке, который таскал зефир, который я делала сама.

И Рустам, зайдя в спальню, все почувствовал, но ничего не сказал, он просто поднял на руки Матвея. Стал ему гладить пузико, щекотать и смотрел на меня из-под полуопущенных век.

А я, только промямлив о том, что мне надо вниз, скрылась с глаз его. Оставшись на кухне наедине с собой.

Я ощутила, как сердце, медленно разрывая грудную клетку в клочья, ломая ребра, с хрустом рвалось наружу.

Уйти, забрать младшего сына, оставить старшего.

Оставить часть своей души, оставить ребёнка, предать его, вот в чем цена прощения, измены.

Либо принять её, либо предать.

Я не знала, что делать.

Но когда пришёл день вылета, я проводила Тимура в школу рано утром. Он стоял, у него дрожали губы. Он знал, что все это произойдёт. А я прижимала его к себе неоправданно сильно. Хотела унести с собой в своём сердце его, чтобы он не остался один, чтобы он был со мной. Он был противным. Взрослым, не видящим границ, наглым, резким, но это был мой Тим, малютка Тим.

И когда я за ним закрыла дверь, я с воем опустилась на пол. И, слава Богу, никого не было дома, слава Богу, Рустам уже уехал. А у меня оставалось несколько часов до самолёта и быстрые сборы. И тёплый кокон, в который я положила Матвея, сумка на плече. Я понимала, что делаю шаг, и оставляю за собой разрушенное капище. Я понимала, что, уходя, я оставляю брошенного ребёнка.

И пальцы одервенели, когда я проворачивала замок, чтобы открыть дверь и выйти в декабрь с его снегопадом.

И меня трясло при мысли о том, что Тим приедет и не увидит нас. Меня трясло от того, что цена измены это все равно предательство.

И моя нерешительность, мои замершие шаги, когда я застыла возле крыльца, это тоже было безумно больно и сложно, а я даже не вызвала такси, потому что я боялась, я боялась сделать этот шаг, ведь пока я находилась в доме, я ещё не сбежала, я ещё не предала.

Снег хрустел под подошвами зимних ботинок.

А снежинки оседали и путались в моих волосах.

Я шла, шмыгала носом, старалась приблизиться к калитке.

И в последний момент я поняла, что я…

Не могу…

Я остановилась. Прижала к себе поплотнее Матвея.

Слезы капали на бежевый конвертик с меховой подкладкой.

Наверное, я жена, которую предали.

И мать, в которой нуждались.

Я шмыгнула носом, вдохнула морозный воздух, и в этот момент ключ картой открылась калитка снаружи.

Рустам в своём длинном чёрном пальто, сложенными в карманы руками, медленно шагнул на территорию двора, остановился в нескольких метрах от меня на тропинке.

Он знал, что я убегаю. Он все знал.

Но не знал, что мне нужен мой старший ребенок.

Рустам

Она не разговаривала. То есть представьте ситуацию, что в какой-то момент человек становится глухонемым. Вот это было про Есению.

Я не слышал её голоса и готов был чуть ли не на стенку бросался, она просто не разговаривала, и на следующий день после выписки её мать подошла ко мне, схватила за предплечье, сдавила пальцами так, что её ногти сквозь мою рубашку впивались в кожу.

— Ты что натворил? — Тихо спросила тёща, я покачал головой. — Ты что натворил. Она же на тень похожа. Не ври мне, что это все сложные роды. Не ври, отцу можешь врать сколько угодно, мне не ври.

— Я все исправлю, — сказал я, только сглотнув.