Наконец, «Грезы» закончились, и, собрав вещи, я направился к столику Катерины. Она была так увлечена чтением или собственными переживаниями, что заметила мое появление лишь тогда, когда я самым наглым образом сел за ее столик. Она немедленно подняла на меня еще более изумленный взгляд, глаза ее стали шире, больше, лишь только она узнала меня.

– Ты! – Выдохнула Катерина.

– Вот так встреча! Не думал, что когда-нибудь увижу тебя.

– Отчего же?

– Слышал, что ты уехала в другую страну… вслед за мужем.

Я не мог не уцепиться за возгорающуюся во мне надежду.

– Послушай, ты сейчас летишь одна?

– Да.

– А куда? В Стамбул?

Странная усмешка с примесью горечи блеснула на ее губах.

– Вовсе нет. В Москву.

– В Москву! Стало быть, ты возвращаешься в Россию?

– Стало быть, да.

Я мог воспринять ту горечь, что сквозила в ее ответах только так: то говорили в ней разбитые надежды из-за неудавшегося брака и вынужденного возвращения на Родину. Она была глубоко несчастна, как и я…

– Послушай, ты не представляешь, что со мной произошло… Я чуть не женился, но в последний миг выяснилось, что моя невеста – преступница. И я сам способствовал ее аресту. После этого я как будто не в себе – утратил всякое доверие к женщинам.

Глупец, что я нес?! Зачем хвастал тем, чем и гордиться-то, быть может, было нельзя? Зачем рассказывал о Яне, о собственной легковерности? Как будто внутри меня сидел черт, желавший расстроить дело прежде, чем самое это дело еще началось.

– Постой, но ты ведь переехал в Германию, разве нет?

– Мне пришлось вернуться, когда начался коронавирус…

– А сейчас-то ты куда летишь?

Вопрос этот был не в бровь, а в глаз: в этот день новости разлетелись со скоростью света, и уже к обеду все знали о позорном массовом бегстве русских мужчин заграницу. Как только не потешались над нами в украинских каналах, как только не высмеивали огромные очереди автомобилей на таможнях, и Катерина, по всей видимости, в это самое мгновение поняла, что я был один из тех многочисленных мужчин, что заполонили аэропорт в ожидании рейсов заграницу.

– В Стамбул. Не хочу стать пушечным мясом на чужой войне.

Взор Катиных больших глаз, если прежде не радушный, то хотя бы приветливый, в один миг похолодел. Не знаю, что я такого сказал, но казалось, я перевернул ушат с ледяной водой прямо на нее. Она молчала, опустив взгляд, молчал и я.

– Что случилось? – Сказал наконец я.

– Я хочу побыть одна. Уходи, Саш.

И без этих слов я уже знал, что стал ей в тягость, но мне непременно нужно было выведать причину ее внезапной неприязни.

– Скажи же, в чем дело? Чем тебя обидел? Ты так смотришь на меня сейчас… клянусь, твой взгляд… весь пропитан ненавистью! Неужели ты до сих пор не простила мне моего отъезда в Германию?

– Ах так! Ну тогда я уйду! Я не собираюсь тебя выслушивать!

Катя вскочила и быстро накинула сумку на плечо, схватила маленький чемодан и побежала прочь из кафе. Я с трудом угнался за ней, но все же не отставал.

– Скажи мне, что такое? Чем я провинился? За что столько неприязни? Ведь должна же быть причина.

Вдруг Катерина обернулась ко мне и, видимо, против собственной воли заговорила:

– Ты так ничего и не понял! Хотел быть Павлом Корчагиным, а стал…

– Кем? Ну, кем? Скажи же!

– Печориным. Лишним человеком.

– Вот как! Но почему, что с тобой произошло, почему ты так…

– Лети в свой Стамбул! Давай же! Забудь про меня!

– Я не хочу забывать…

– Как ты не понимаешь: мне в тебе все ненавистно, все! Ты олицетворяешь собой все то, что чуждо мне, что я ненавижу каждой клеточкой тела, что никогда не смогу принять, все то, против чего должен бороться любой честный, порядочный человек, живой человек, с живой душой и живым сердцем.

Мы шли с ней вдоль выходов на посадку, и меня вдруг такая обида взяла за то, что я, не сделав Кате ничего плохого, наоборот, раскрыв почти ей душу, услышал столько беспочвенных оскорблений, что я не мог более преследовать ее – как бы сильно я не хотел обладать ей. А искушение было велико: она, должно быть, наконец-то была одинока и несчастна.

– Можешь не продолжать. – Холодно ответил я, развернулся и пошел обратно в кафе.

Там я еще долго ждал посадки, а в уме моем словно кто-то отбивал неистовый ритм третьей части «Лунной сонаты» Бетховена. Как можно было вновь выпустить Катю из рук, как можно было позволить ей исчезнуть из моей жизни? Мучимый жгучей обидой на нее за ее крайне неприятные слова, терзаемый тем, что столь близкое, столь возможное счастье вновь ускользало от меня, я разрывался на части. Дивное дело: страх за собственную жизнь и здоровье вдруг улетучился, окопы представились чем-то последним, что могло бы уничтожить меня, в конце концов я перестал понимать, отчего я бегу.