Моя улыбка дрогнула и погасла. Я знала, что сделал Меррик: вернул меня матери, бросился наутек и пропал на долгие годы. Но я ничего не сказала. Пусть крестный рассказывает эту сказку, как он ее помнит. Для него мой день рождения всегда был гораздо важнее, чем для меня самой.

– Я думал назвать тебя Радой, потому что твое появление отозвалось пронзительной радостью у меня в сердце. – Он наморщил лоб, пытаясь сдержать наплыв чувств. – Но потом ты открыла глаза, и я был сражен наповал. Глаза цвета лесного ореха [1] . Сколько в них было ума! Сколько глубины! – Меррик шумно вдохнул, словно все это время сдерживал дыхание. – Я горд и счастлив, что ты моя крестница, и благодарен судьбе, что праздную твой день рождения вместе с тобой.

Я смотрела на крестного, и мое сердце сжималось от нежности. В его внешности нет ничего привлекательного, даже наоборот. И он точно не из тех богов, кому любящие родители охотно отдали бы свое дитя.

У Меррика нет носа, только впадина в форме перевернутого сердечка. Его острые скулы туго обтянуты черной блестящей кожей, что придает ему хмурый и грозный вид, даже когда ему радостно и хорошо. Он необычайно худой и рослый. В моем доме довольно высокая крыша, но Меррику все же приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав и цветов, развешанных для сушки на балках под потолком. Плотная черная мантия не скрывает его жуткую худобу. Она странно топорщится на костлявых плечах и лопатках, и кажется, будто под ней скрываются крылья – жесткие, как у летучей мыши.

Да, любящие родители никогда не отдали бы Меррику свое дитя. Иное дело – мои родители. Мой крестный был страшен с виду, но меня никогда не пугало его лицо. Лицо великого и ужасного бога Устрашающего Конца. Бога, который меня любил. Который меня спас. Принял, вырастил и воспитал, в то время как мои родители только и думали, как бы поскорее избавиться от меня. Это было лицо моего спасения, пусть и незаслуженного, пусть и непрошеного.

Меррик поднял бокал:

– Я хочу выпить за этот день рождения и за все многочисленные дни рождения, которые грядут.

Наши бокалы звякнули, и я неловко улыбнулась, стараясь не думать о его словах. Все многочисленные дни рождения, которые грядут.

– Ну что ж, – сказал он, пожирая глазами розовый торт и не замечая моего смятения. Как всегда, не замечая. – Может, приступим к сладкому?

Комната взорвалась смехом и криками. Берти, сегодняшний именинник, вскочил на стул, издал радостный победный клич и одним махом задул девять свечек на маленьком ореховом торте.

– Мне первому, мама! Мне первому, да? – спросил он.

Его умоляющий тоненький голос прозвучал громче, чем полагалось.

– Да, да. – Мама протиснулась к краю стола сквозь гомонящую толпу моих братьев и сестер, привычно расталкивая их локтями и бедрами. – После папы, конечно.

Она пододвинула к себе блюдо, взяла большой нож и отрезала кусок торта. Положила его на тарелку и передала ее папе, который сидел во главе стола и наблюдал остекленевшими глазами за ходом семейного торжества.

По случаю дня рождения младшего сына он открыл новый бочонок эля и уже допивал третью кружку. Он одобрительно хмыкнул, глядя на свой кусок торта – первый и самый большой, если я верно рассчитала на глаз. Не дожидаясь, когда угощение подадут остальным, папа взял вилку и принялся жадно есть.

Мои братья и сестры заерзали от нетерпения. Все взгляды были прикованы к маме, разрезающей торт. Второй кусок достался Берти как виновнику торжества. Берти взвизгнул от восторга и объявил, что его порция почти такая же большая, как папина. Реми был следующим, за ним Женевьева, за ней Эмелина, и я начала потихоньку терять интерес. Мы, дети, всегда получали угощение по очереди – в порядке рождения, от самого старшего к младшему, – так что мне предстояло еще долго ждать.

Иногда я начинала бояться, что мне суждено провести в ожидании всю жизнь.

Каждый набрасывался на лакомство, как только ему передавали тарелку. Все ели шумно, причмокивали губами и громко нахваливали мамин торт. Какой вкусный! Какая мягкая и сочная начинка! Какая сладкая глазурь!

Когда свой кусок получила Матильда – по старшинству третья с конца, – я взглянула на оставшийся на блюде ломтик, и во мне зажглась искорка глупой надежды. У меня потекли слюнки, стоило только представить насыщенный ореховый вкус. И пусть моя порция недотянет и до половины той, которая досталась Берти, пусть на оставшемся клинышке торта почти нет глазури, я все равно получу праздничное угощение. Но тут мама схватила последний кусочек и быстро сунула в рот, даже не потрудившись взять вилку.

Берти, пристально наблюдавшему за разрезанием торта и до последнего не терявшему надежды дождаться добавки, хватило совести возмутиться:

– Мама, а как же Хейзел?! Ты забыла про Хейзел!

Мама удивленно окинула взглядом стол, будто и впрямь забыла обо мне, зажатой в дальнем углу между Матильдой и стеной с облупившейся штукатуркой.

– Ох, Хейзел! – воскликнула она и пожала плечами, но не виновато, а как бы желая сказать: «Ну теперь-то ничего не поделаешь».

Я растянула губы в подобии улыбки. Это была не настоящая улыбка. Не улыбка прощения. Просто я дала знать, что все понимаю. Она про меня не забыла, и нам обеим это было известно. Я давно уяснила, что от мамы не стоит ждать ни сочувствия, ни раскаяния, даже если меня обидели несправедливо.