— Мы попросили японца-камердинера проверить гардероб. Все предметы одежды, принадлежавшие Джеймсу Стамбо, до сих пор находятся в квартире.

— Кто его нашел? — спросил я.

— Кагучи. Слуга. Прошлым вечером у него был выходной. Он вошел сегодня утром, чтобы, как обычно, приготовить кофе и ‘Устрицу прерии’ [5] . И нашел это.

— Кровь? — рискнул я.

Абрахамс покачал головой.

— Посетители?

— В этом доме десять квартир. В трех из них вчера вечером устраивали вечеринки. Можете себе представить, как нам помог лифтер.

— Выпивка?

— Мы сдали образец в лабораторию. Ничего, кроме наилучшего скотча.

Я посмотрел на пылесос и нахмурился.

— Что он тут делает? Должен стоять в чулане.

— Кагучи тоже удивился. Даже говорит, что, когда нашел его, тот был слегка теплым, словно его использовали. Но мы заглянули в мешок. Заверяю вас, туда Стамбо не засасывало.

— Мотив?

— Наш мистер Стамбо был тот еще кобелек. Может быть, читали колонку сплетен Херба Кэна [6] ? И Кагучи нам подбавил. Братья, отцы, мужья… Мотивов слишком много.

— Но почему именно так? — задался я вопросом. — Избавиться от него — естественно. Но зачем оставлять эту полую оболочку…

— Не только зачем, Лэмб. Как!

— Как? Должно быть, это вполне легко…

— Попробуйте. Попробуйте вставить рукава в рукава, штанины в штанины, чтобы они лежали гладко и ровно, как на теле. Я пробовал с другой одеждой из гардероба. Не выходит.

У меня возникла идея.

— Их не надо вставлять, — самодовольно проговорил я. — Их надо снять. Смотрите. — Я расстегнул свои пиджак и рубашку, ослабил галстук и снял все сразу. — Вот, — добавил я, — рукава в рукавах. — Я расстегнул молнию и стащил брюки и трусы. — Вот, штанины в штанинах.

Инспектор Абрахамс насвистывал припев ‘Стрип-польки’.

— Вы упустили свое истинное предназначение, Лэмб, — проговорил он. — Только теперь вам надо поместить полы рубашки между брюками и трусами, оставив их отглаженными. И загляните сюда. — Он поднял ботинок и, достав карманный фонарик, осветил его изнутри. — Носок зацепился за небольшую трещинку в одной из металлических проушин для шнурков. Это не дало ему смяться, и внутри все еще слабо заметны следы пальцев ног. Попробуйте стащить зашнурованный ботинок, и посмотрим, достигнете ли вы такого результата.

Я одевался обратно и чувствовал себя полным дураком.

— Есть еще какие-нибудь источники вдохновения? — ухмыльнулся Абрахамс.

— Лишь то, куда я сейчас направляюсь.

— Когда-нибудь, — буркнул инспектор, — я узнаю, куда вы ходите за своими особо светлыми мыслями.

— Как сказала одна старая леди рабочему в слоновнике, — пробормотал я, — вы не поверите мне, если я вам и скажу.

Комплекс Монтгомери (для местных — Обезьяний квартал) — древний, паршивый лабиринт офисов и студий между Чайна-тауном на Грант-авеню и итальянско-мексиканско-франко-баскским кварталом на Коламбус-авеню. Нужная мне студия находилась в конце длинного коридора, за очень американским поворотом от кабинета Тинн Хью Ю, доктора философии и нотариуса, за угол, к итальянской газете ‘Corriere del Popolo’.

В тот день в студии доктора Вернера было относительно спокойно. Славко Катенич все еще отбивал куски от своей мраморной глыбы, очевидно, исходя из теории, что присущая камню естественная форма проявится, если по нему достаточно часто бить. Ирма Бориджян пробегала вокальные упражнения и иногда проверяла себя, нажимая на ту или иную клавишу фортепиано, что, по-видимому, успокаивало ее куда больше, чем меня. Эти двое плюс пара усердно фехтовавших ребят, которых я до того ни разу не видел, в тот день были единственными присутствующими членами ‘Вариаций Вернера’.

Ирма заахала и порозовела, фехтовальщики щелкнули рапирами, Славко с трудом удержался на ногах, а посредине всех этих децибелов шума стоял за своей пятифутовой лекторской кафедрой Старик, решительно творивший гусиным пером величественные периоды ‘Анатомии ненауки’, того так никогда и не завершенного собрания курьезов, что напоминало наполовину Роберта Бертона [7] , а наполовину Чарльза Форта [8] .

Он посмотрел на меня, выразив взглядом нечто среднее. Не поспешное ‘Только одно предложение’ или запрещающее ‘Дорогой мальчик, нужно закончить эту страницу’, а промежуточное ‘Еще один бессмертный абзац’. Я схватил стул и попытался смотреть пение Ирмы и слушать ваяние Славко.

Доктора Вернера не опишешь. Можно сказать, что возраст его где-то между семьюдесятью и сотней лет. Можно сказать, что у него грива волос льва-альбиноса и небольшая бородка кентуккийского полковника [9] , никогда не слышавшего о сигарах. (‘Когда волосы мужчины поседели, — слышал я от него однажды, — табак и борода становятся взаимоисключающими пороками’.) Можно упомянуть вздымающуюся ввысь фигуру, неанглийскую подвижность побелевших старых рук и сбивающее с толку мерцание невозможно голубых глаз. И все равно описание будет столь же удовлетворительным, как если сказать, что Тадж-Махал — квадратное здание из белого мрамора с куполом.