— Фройляйн Марич из Сербии или еще откуда-то из Австро-Венгрии? — спросил он, не поднимая глаз, словно в секции VIA могла оказаться еще одна фройляйн Марич, родом из какого-нибудь более респектабельного места. Этим вопросом Вебер совершенно недвусмысленно выразил свой взгляд на восточноевропейские славянские народы: он явно полагал, что мы, темные иностранцы, чем-то хуже германцев, населяющих демонстративно нейтральную Швейцарию. Еще одно предубеждение, которое мне предстояло опровергнуть, если я хочу чего-то добиться. Как будто мало быть единственной женщиной в секции VIA — и всего лишь пятой, допущенной к программе физики и математики за все время ее существования.

— Да, герр профессор.

— Можете занять свое место, — сказал он наконец и указал на свободный стул. На мое счастье, единственное оставшееся место было самым дальним от его кафедры. — Мы уже начали.

Начали? Лекция должна была начаться только через пятнадцать минут. Выходит, моим сокурсникам сказали то, чего не сказали мне? Они втайне от меня сговорились прийти пораньше? Я хотела спросить об этом, но не стала. Если начну спорить, только еще больше настрою всех против себя. Ничего, неважно. Просто приду завтра на пятнадцать минут раньше. И с каждым утром все раньше и раньше, если потребуется. Я не пропущу ни одного слова из лекций Вебера. Если он думает, что раннее начало занятий отпугнет меня, то он ошибается. Я дочь своего отца.

Кивнув Веберу, я измерила глазами долгий путь от двери до своего стула и по привычке подсчитала, сколько шагов до конца комнаты. Как преодолеть эту дистанцию? Я сделала первый шаг, стараясь держаться твердо, чтобы скрыть хромоту, однако звук, с которым я подволакивала ногу, разнесся по всей аудитории. Охваченная внезапным порывом, я решила не скрывать ничего. Просто продемонстрировать всем коллегам уродство, которым я отмечена самого рождения.

Стук — скрежет. Раз, другой, третий. Восемнадцать шагов — и я дошла до стула. Вот она я, господа, словно говорила я каждый раз, подволакивая по полу свою хромую ногу. Любуйтесь, и покончим с этим.

Взмокнув от натуги, я поняла, что в аудитории царит полная тишина. Все ждали, пока я усядусь, и отводили глаза — их, очевидно, смутила моя хромота, или мой пол, или то и другое вместе.

Всех, кроме одного.

Сидевший справа молодой человек с непослушной копной темно-каштановых кудрей уставился на меня. Против обыкновения я встретилась с ним глазами. Смотрела в упор, с вызовом — пусть попробует насмехаться надо мной и над моими усилиями, — но и тут его взгляд из-под полуопущенных век не ушел в сторону. Только морщинки разбежались в уголках глаз, когда он улыбнулся сквозь темную тень, падавшую от усов. Это была улыбка откровенного удивления, даже восхищения.

Что он о себе воображает? Что хочет сказать этим взглядом?

Долго раздумывать о нем было некогда: я уселась на свое место, достала из сумки бумагу, чернила и перо и приготовилась записывать лекцию Вебера. Я не позволю этому дерзкому, беззаботному взгляду привилегированного сокурсника смутить меня. Я смотрела прямо на преподавателя, все еще чувствуя на себе взгляд студента, но делая вид, будто ничего не замечаю.

Вебер, однако, был не столь сосредоточен на собственной лекции. Или не столь снисходителен. Глядя в упор на молодого человека, профессор откашлялся и, когда тот так и не перевел взгляд на кафедру, проговорил:

— Я требую внимания всей аудитории. Это ваше первое и последнее предупреждение, герр Эйнштейн.

Войдя в вестибюль пансиона Энгельбрехтов, я тихо закрыла за собой дверь и отдала мокрый зонтик ожидавшей горничной. Из задней комнаты доносился смех. Я знала, что девушки ждут меня там, но пока что не готова была подвергаться допросу, пусть и благожелательному. Мне нужно было побыть одной, подумать о прожитом дне — хотя бы несколько минут. Стараясь ступать тихонько, я начала подниматься по лестнице в свою комнату.

Скрип! Черт бы побрал эту рассохшуюся ступеньку.

Из дальней гостиной, шелестя темно-серыми юбками, показалась Элен с чашкой чая в руках.

— Милева, мы тебя ждем! Ты забыла?

Элен взяла меня за руку и потянула в заднюю комнату, которую мы теперь называли между собой игровым залом. Мы считали себя вправе давать ей название, поскольку, кроме нас, ею никто не пользовался.

Я рассмеялась. Как бы я прожила эти месяцы в Цюрихе без этих девушек? Без Миланы, Ружицы, а главное — Элен, моей родственной души, почти сестры, с ее острым умом, доброжелательностью и — странное совпадение — такой же, как у меня, хромотой. И как я могла колебаться хоть день, прежде чем впустить их в свою жизнь?

Несколько месяцев назад, когда мы с папой приехали в Цюрих, я и представить себе не могла, что найду здесь такую дружбу. Юность, омраченная неприязненным отношением соучеников — в лучшем случае отчуждением, в худшем — насмешками, а значит, одинокая жизнь, в которой не будет ничего, кроме учебы, — вот что меня ждало. Так я думала.

Когда мы с папой сошли с поезда после двухдневного путешествия в тряском вагоне из нашего родного Загреба, ноги у нас слегка подкашивались. Дым от поезда плыл клубами по всему цюрихскому вокзалу, так, что мне пришлось прищуриться, спускаясь на платформу. Держа в каждой руке по сумке, в одной из которых лежали мои любимые книги, и немного пошатываясь на ходу, я пробиралась сквозь вокзальную толпу, а за мной шагали папа и носильщик с более тяжелыми вещами. Папа бросился ко мне и попытался отобрать у меня одну сумку.