— Нет, ничего не выходит! — воскликнул спустя некоторое время Пьер, выпрямился, опираясь ладонями о стол, и критическим взглядом окинул свой рисунок. — Ничего не выходит! — сердито пожаловался он. — Папа, как надо рисовать кошку? Моя похожа на собаку.

Отец взял лист в руки и с серьезным видом принялся рассматривать рисунок.

— Надо немного подчистить, — невозмутимо сказал он. — Голова слишком большая и недостаточно круглая, а ноги чересчур длинны. Погоди, сейчас исправим.

Он осторожно прошелся резинкой по рисунку, достал новый лист бумаги и нарисовал кошку.

— Смотри, она должна быть вот такой. Вглядись в нее хорошенько и нарисуй еще раз.

Но терпение Пьера уже кончилось, он отдал отцу карандаш, и тому пришлось рисовать самому — сначала кошку, потом котенка, потом маленькую мышку, потом Пьера, который спасает мышку, а напоследок мальчик потребовал еще коляску с лошадьми и кучером.

Но вскоре и это ему надоело. Напевая, он несколько раз обежал комнату, выглянул в окно, проверяя, не идет ли дождь, и, пританцовывая, выскочил из дома. Его нежный, тонкий голосок прозвенел под окнами, затем все затихло, и Верагут остался один, держа в руке лист бумаги с нарисованными на нем кошками.

Верагут стоял перед своей большой картиной с тремя фигурами и писал одеяние женщины — иссиня-зеленое платье, в вырезе которого одиноко и печально блестело маленькое золотое украшение; оно одно подхватывало мягкий свет, не находивший себе пристанища на затененном лице и отчужденно и безрадостно скользивший вниз по холодной синей одежде, — тот самый свет, который весело и задушевно играл рядом в светлых волосах прекрасного ребенка.

В дверь постучали, и художник нехотя, с досадой отошел от картины. Когда после небольшой паузы стук повторился, он быстро подошел к двери и слегка приоткрыл ее.

За дверью стоял Альберт, который за все каникулы ни разу не заглянул в мастерскую отца. Он держал в руке соломенную шляпу и с легким смущением смотрел в недовольное лицо художника.

Верагут пригласил его войти.

— Здравствуй, Альберт. Ты, видимо, пришел взглянуть на мои картины. У меня их тут совсем немного.

— О, я не хочу тебе мешать. Я только хотел спросить…

Но Верагут уже закрыл дверь и, обойдя мольберт, подошел к выкрашенному в серый цвет решетчатому помосту, где на узких, снабженных роликами подставках стояли его полотна. Он вытащил картину с рыбами.

Альберт смущенно встал рядом с отцом, и оба стали смотреть на отливающее серебристыми красками полотно.

— Ты, кстати, хоть немного интересуешься живописью? — вскользь спросил Верагут. — Или тебе доставляет удовольствие только музыка?

— О, я очень люблю картины, а эта просто великолепна.

— Она тебе нравится? Я очень рад. Я закажу для тебя ее фотографию. Ну и как ты себя чувствуешь в Росхальде?

— Спасибо, папа, очень хорошо. Но я и вправду не хотел тебя беспокоить, я зашел из-за мелочи…

Художник не слушал. Он рассеянно смотрел в лицо сына постепенно оживающим, немного усталым взглядом — такой взгляд был у него всегда, когда он работал.

— Как вы, нынешние молодые люди, относитесь к искусству? Я хочу сказать, значит ли для вас что-нибудь Ницше, читаете ли вы еще Тэна — он был умница, этот Тэн, но скучноват — или же у вас появились новые идеи?

— Тэна я еще не знаю. Обо всем этом ты, конечно же, размышлял гораздо больше, чем я.

— Раньше — да, раньше искусство и культура, дионисийское и аполлоновское начало и все такое прочее были для меня ужасно важны. А теперь я радуюсь, когда мне удается сделать хорошую картину, и не думаю при этом ни о каких проблемах, по крайней мере философских. И если бы меня спросили, почему я стал художником и расписываю краской все эти полотна, я бы ответил: я пишу картины, так как у меня нет хвоста, чтобы вилять им.

— Нет хвоста? Что ты хочешь этим сказать?

— Только одно. У собак, кошек и других одаренных животных есть хвост, который благодаря тысячам изгибов и завитушек обладает совершенно удивительной способностью выражать не только то, что они думают и чувствуют, из-за чего страдают, но и каждый поворот настроения, каждый оттенок характера, каждый едва заметный прилив жизненной силы. У нас такого языка нет, и поскольку самые неуемные среди нас тоже нуждаются в чем-нибудь подобном, то мы прибегаем к помощи кисти, рояля или скрипки…

Он замолчал, словно разговор вдруг перестал его интересовать; похоже, он только теперь заметил, что его слова не вызывают в Альберте живого отклика.

— Итак, благодарю за визит, — неожиданно сказал он, снова повернулся к мольберту, взял в руки палитру и вперил взгляд в то место, куда он положил последний мазок.

— Прости, папа, я хотел тебя спросить…

Верагут обернулся; взгляд у него уже был отрешенный, равнодушный ко всему, что не имело отношения к работе.

— Да?

— Я хотел взять с собой Пьера покататься. Мама позволила, но сказала, что мне надо спросить и тебя.