Когда домофон пискнул, пропуская Рэма в подъезд, манная каша в голове превратилась в застывающий бетон. От страха подташнивало и качало, как от трех бутылок пива на голодный желудок. Рэм зашел в лифт, нажал на шестерку, глянул на себя в мутное зеркальце и тут же отвернулся. В холодном свете лампочки, больше подходящей моргу, чем кабине лифта, любой станет похож на мертвеца. Особенно тот, кто давно ходит по тонкой границе полнейшего небытия. Смотреть на это неприятно, но поучительно. Только учиться не хотелось. Хотелось поскорее закончить ограбление, не обделавшись в процессе.

В дрожащих руках связка ключей опасно позвякивала, Рэм чертыхнулся через зубы, но тут же заткнулся, опасаясь, что мама услышит запретное слово быстрее, чем звук открывающейся двери. Дверь и правда открылась. Ключ свободно скользнул в замочную скважину, бесшумно повернулся два раза. И порог не скрипнул, и пол не подвел, и стены смотрели на Рэма привычными бежевыми цветочками. И пахло знакомо – немного стряпней, чуток отцовским одеколоном, кожаной обувью и пылью на антресолях. У Рэма даже в носу закололо: он и не думал, что так соскучится по такой банальщине – запаху дома, в котором жил.

Но соскучился же. Захотелось скинуть обувь, бросить ключи на полку, разорвать тишину, темноту и покой, крикнуть:

– Мам, я дома! Есть что пожевать?

Вот только темноты не было. И покоя тоже. В родительской спальне горел свет. Рэм попятился. Нужно было уходить, прямо сейчас. Только ноги не слушались. Потому что в прихожей не было и тишины.

Звуки ударов, размеренных и равнодушных, разносились по застывшей квартире, будто сумасшедший повар решил приготовить отбивную. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Рэм отлично знал этот звук.

Запах, льющийся из комнаты в прихожую, он тоже знал. Запах, который никак не вязался с пылью антресолей и памятью детства. Запах, который это детство закончил.

На кухне истошно закричала кукушка.

«Полночь», – отстраненно подумал Рэм.

Оттолкнулся от двери и побежал.

Самым сложным потом было доказать себе, что все это на самом деле произошло. Успело свершиться, пока сумасшедшая кукушка разрывалась от усердия, отмечая двенадцатью унылыми ку-ку начало новых суток.

Рэм несся по коридору к родительской спальне, а в голове, подрагивая, словно старый диафильм, сменялись кадры, как он сам собирал эти часы. Давно еще. Классе в восьмом, наверное. Конструктор подарила одноклассница на день рождения. Краснела, мяла пакет в потных ладошках. Остальные заметили, загоготали. Пик полового созревания бил сразу по всем фронтам. Одноклассница Галечка Абадурова была миленькая, с детской еще округлостью и совсем Рэму не нравилась. Но подарок он забрал, конечно. И до вечера потом ломал голову, с чего это отличница Галя решила его поздравить, если они и за одной партой-то никогда не сидели.

Зато конструктор оказался замечательный. Дорогущий, наверное. С кучей деталей, с маленькой кукушкой и настоящим часовым механизмом. Даже гирьки были! Шестеренки эти все! А сам домик голубенький в белый горох. Два раза пришлось перебирать, чтобы все заработало. Рэм даже вспотел, но от помощи мамы отказался – не маленький, справлюсь. А когда и правда вышло, то аж в горле защекотало от красоты.

– Это откуда? – бросил проходящий мимо отец, и радость слегка сдулась.

– Это ему девочка на день рождения подарила, – поспешно начала оправдываться мама, ее голос тут же стал тонким, просящим, провоцирующим мигрень. – Одноклассница! Отличница! Абадурова Галя…

Рэм тогда еще ничего толком не понимал: родители были нерушимы и постоянны, как главная величина. Но этот мамин тон заставлял его сжиматься от тревоги.

– Как говоришь? Абадурова? – процедил отец, подошел к столу, схватил часы цепкими своими пальцами, кукушка жалобно вякнула внутри домика. – Это Степана Абадурова дочь, что ли? Паршивец какой! Ему премию все не накинут, решил ко мне через сына подползти? Хер ему, а не премия.

Часы рухнули на стол, одна гирька свесилась с края. Отец вытер пальцы о полотенце, словно успел испачкаться подачкой, брошенной ему через вторые руки.

И вся красота домика померкла, потускнел белый горох, разладились шестеренки, обвисли гири, и даже кукушка растрепалась и кричать стала как-то хрипло. Но мама часы все-таки повесила, так они и остались на стене кухни, в память об очередном жизненном обломе. Рэм их ненавидел, хотя со временем забыл почему.

Вспомнил, пока бежал. Налился тяжелой злостью, как расплавленным свинцом. Неподъемной глыбой она застыла в животе, стоило только ворваться в родительскую спальню, пинком распахнув дверь.