— За кого ты меня принимаешь? — фыркает Титов. — Чай будешь? Тут должны быть пакетики.

— Давай, — помогаю Герману убрать одноразовую посуду, а он пока занимается чаем.

У меня звонит телефон, и я спешу ответить:

— Привет, Вов.

— Тамила, добрый вечер. Прости, я только сейчас увидел твое сообщение. Как у тебя дела? Ты уже дома? — спрашивает участливо.

— Нет. Представляешь, тут электричество отключили.

И, поглядывая на Германа, который занят у плиты, рассказываю Володе, что произошло.

— Ужас какой. Я бы хотел вам помочь, но даже не представляю чем.

— Ничем не помочь. Только ждать мастеров, которые обещали приехать к утру.

— Я как раз после смены могу приехать забрать тебя.

— Отличная идея! Спасибо большое.

— Брось. Ну давай, мне бежать надо. Герману привет.

— Пока.

Переворачиваю телефон экраном вниз и отодвигаю в сторону. Передо мной тут же возникает чашка с дымящимся чаем. Герман садится напротив и спрашивает неожиданно серьезно:

— Он вообще тебя не ревнует?

Я даже чаем давлюсь.

— Кто? Володя? С чему бы ему ревновать меня, Гер?

Сама мысль кажется дикой.

— Я страшно ревновал тебя, — произносит вкрадчиво.

— Тебе было едва за двадцать, — веду плечом. — Володе под сорок. Мы взрослые люди, которые доверяют друг другу. Не вижу ничего особенного в том, что он нормально относится ко всему и не устраивает сцен ревности.

— Я бы ревновал тебя и в пятьдесят, и, кажется, после смерти, — голос звучит глухо.

В глазах Германа пляшут огоньки пламени свечей, а взгляд кажется завораживающим, манящим. Мое тело окутывает какое-то необъяснимое тепло, глупая душа, явно страдающая амнезией, тянется к мужчине. Накатывает забытое ощущение нужности, важности. Я даже не сразу нахожусь с ответом.

— Вот именно, что «бы», Титов. И тебе никто не запрещает ревновать Инессу в пятьдесят и даже после смерти.

По его лицу проходит тень.

— Я не буду ревновать Инессу.

— Почему?

— Потому что я не люблю ее.

Тамила

Тринадцать лет назад

Я одна с месячным малышом.

Постоянно одна.

Герман то пропадает на работе, то едет к друзьям.

У меня все болит, на теле просто нет живого места.

— Ай! — шиплю тихо, пока Эми присасывается к груди.

Это очень больно. За первый месяц мы еще не особо пристыковались друг к другу, и грудное вскармливание для меня скорее пытка, нежели процесс единения с ребенком.

Дочь разгоняется, начинает причмокивать, закрывает глазки и засыпает.

Какое-то время держу ее на руках, а потом перекладываю в манеж. Сама же иду в ванную комнату, раздеваюсь, потому что одежда снова грязная. Смотрю на себя в отражение и не узнаю.

Это не я. Не двадцатилетняя девушка. Скорее уставшая от жизни женщина.

Я честно готовилась к материнству, смотрела кучу роликов, слушала педиатров и молодых мам, которые делились своим опытом, но все равно оказалась не готова к реальности.

Мое тело будто вовсе не мое — чужое, потрепанное жизнью, изможденное.

Быстро моюсь, переодеваюсь. О том, чтобы накраситься и приготовиться встречать мужа красивой, и речи быть не может. Вместо этого я занимаюсь рутиной: закинуть пеленки в стиралку, загрузить посудомойку, помыть чашки, которые простояли в раковине целый день, полить цветы.

Просыпается Эми и опять требует меня.

И снова круговорот.

Гера приходит, когда я просто валюсь с ног.

— Привет, Тами, — чмокает меня в щеку.

Наклоняется и целует в лобик Эми.

— Здравствуй, дочка, — поднимает на меня виноватый взгляд. — Тами…

О нет.

— Что, Гер?

— У Васильева сегодня день рождения. Он приглашал нас.

— И что ты сказал? — спрашиваю нейтрально, скорее даже холодно, потому что ответ я знаю.