— Думал я уже об этом, — признался Щелкалов.

— И что надумал?

— Посланника нужно к папе отправлять, — просто сказал Щелкалов, глядя царю прямо в глаза.

— Что? — Брови Ивана Васильевича изумлённо выгнулись.

— Посланника. К папе. С ним письмо, да наказ, как себя в дороге и в Риме вести.

Царь задумчиво почесал нос:

— Ну давай, давай. Не томи.

— А в письме, что твой человек повезёт, будет вот что. Знаю, в Риме сильно хотят с турками воевать. Мы им и скажем — давайте начинайте, а мы за вами. И тут же на Ба-тория укажем — мол, турецкий выкормыш [3] . Сомнение зароним — дескать, может, он и сейчас под турецкую дудку пляшет?

— Мало этого, — засомневался царь, — чем нам в Риме помогут?

— А ты не торопись, государь, выслушай всё. С турками сейчас никто, кроме Рима, воевать не станет. Поляки здесь увязли, у цесарцев император блаженный, ему не воевать, а по звёздам гадать [4] . У испанцев и без того забот хватает с голландцами да заморскими владениями [5] , а венецианцы — не воины, а купцы, они на такое хлопотное дело сейчас не пойдут, на том и стоят. Да и после Лепанто [6] с сомнением ко всяческим союзам да лигам относятся. Они тогда больше всех деньгами вложились, а не получили ничего, хотя турок расколошматили до самого хвоста. Вот и мы скажем, как спрос будет: воевать готовы, но не одни же. Пусть другие начнут, а мы подсобим. А другие не начнут. Сейчас не начнут, а через год-другой-третий всё так поменяться может, что не до прежних уговоров будет.

— Там ведь не дураки, тоже это понимать должны.

— Верно, государь. Но это так… в довесок к главному.

— Что же главное?

Щелкалов вздохнул, словно собираясь нырнуть в холодную воду:

— А мы папе намекнём, что готовы выслушать то, от чего греки сто сорок лет назад отказались.

— Что? Да ты в своём ли уме, Андрюшка? — погрознел царь. Глаза его нехорошо заблестели.

Иван Васильевич в делах церковных разбирался прекрасно и сразу понял, о чём говорит дьяк. Конечно же, о Ферраро-Флорентийском соборе! Тогда греки, пытаясь оборонить Царьград от турок, согласились на унию — объединение православной и католической церквей, но уже через несколько лет отказались от обещания.

— Да ты выслушай, государь! — чуть ли не в отчаянии, как говорят с горячим и непослушным ребёнком, простонал Щелкалов. — Они этим загорятся, от Рима сейчас многие державы отпадают, им наше предложение — как маслом по сердцу. Посольство отправят, Батория увещевать станут. А тот ведь и сам понимает, что под большим подозрением как бывший турецкий данник. Его братец старший и сейчас Семиградьем под турецким бунчуком правит [7] .

— Дальше что? — всё ещё хмурясь, спросил царь.

— А дальше будем с поляками торговаться. Тут и моя служба начнётся, чтобы выйти нам из войны с малыми потерями. Тут уж, прости, государь, совсем без потерь — не получится. Плохо всё у нас.

Щелкалов замолчал. Молчал и Иван Васильевич, обдумывая слова главы Посольского приказа. Наконец он вздохнул, как будто принимая тяжёлое решение:

— Хорошо, Андрей Яковлевич, убедил ты меня. Так и сделаем.

Щелкалов радостно выдохнул:

— Отправим лучше не посланника, а малого гончика, неча нам посланниками разбрасываться. А то ведь путь дальний, не дай бог, сгинет боярин древнего рода. А сын боярский — что ж, их много. Если спроворит всё дельно — будет и ему почёт да деньги. У меня и на примете есть — по-польски и по-итальянски умеет и на латыни немного. Возьмёт в Ливонии толмача толкового, кто немецкий знает. А что он по-итальянски да по-польски понимает, пусть никому не говорит. Так проще будет в Риме слушать речи, для его ушей не предназначенные.

Царь посмотрел на Щелкалова весело:

— У тебя, наверное, уже и письмо папе написано, и наказ гончику.

— Написано, государь, написано.

Царь рассмеялся:

— Вот за что я тебя ценю, Андрей Яковлевич, так за то, что наперёд видишь.

— А чего б не видеть-то, государь, если дело своё знаешь? У меня и человек в Ливонии готов — хоть и немец, но крещён в православии.

— Ну, тогда отправляй. И немедленно!

— Завтра утречком и отправлю. Все добрые дела утречком начинаются, когда солнышко встаёт. Утро ведь вечера мудренее, государь. А сегодня гончик кошель с дорожными деньгами получит, письма, подарки папе, наказ пусть прочтёт.

— Хорошо! — сказал царь. — Как зовут твоего гончика?

— Твоего, государь, твоего, — ответил Щелкалов. — А зовут Леонтием. Леонтий Шевригин, а по прозвищу Истома.

— Отправляй! — повторил царь. — Истома так Истома.

Студёный ветер дул с моря. Сырой, колючий, он забирался под верхнюю одежду и холодил стальной доспех, усиливая и без того зябкое состояние трёх всадников, идущих неспешной рысью в полуверсте от набегающих на песчаный берег серых волн с белыми навершиями пены. От холодных стальных пластин не спасали даже надетые под бехтерец [8] толстые льняные рубахи и короткие зипуны.

Двое из всадников, одетые в русские кафтаны, выглядели как воины: оба лет двадцати пяти, высокие и широкоплечие, но жилистые и сухощавые, они походили на стремительных поджарых волков. Русоволосые и светлоглазые, они, не отвлекаясь от скачки, внимательно наблюдали за окрестностями. При беглом взгляде этих всадников можно было принять за братьев — настолько похоже они держались. Осанка, манера понукать поводьями лошадь, даже жест, которым каждый из них время от времени ощупывал висящую слева саблю, словно проверяя — на месте ли оружие? Но, тщательно изучив их облик, любой догадался бы, что они не являются родственниками. Уж больно разными были черты лиц, и даже бороды росли неодинаково: у одного растительность на лице была прямой, у другого — чуть волнистой, похожей на ту пену, что выносили на морской берег, по которому они шли, невысокие волны. Схожесть повадок же была вызвана не родством, а принадлежностью к воинскому сословию.