Трое оставшихся нерешительно топтались в стороне. Возница достал из-за пазухи кистень [12] и пихнул локтем седока. Тот, опомнившись, извлёк откуда-то длинный кинжал и легко соскочил с саней на дорогу.

— Ну что, разбойнички, — насмешливо прищурясь, произнёс возница, — теперь вас трое против двоих. Что думаете-то?

Он сделал шаг в их сторону. Те, не ожидая, что выглядевшая лёгкой добыча внезапно окажется такой зубастой, непроизвольно подались назад. Возница вновь понимающе усмехнулся.

— Может, вы нас и одолеете. Да только и мы в вас дырок понаделаем. Добычу возьмёте, а выживете потом — зимнем в лесу-то, да израненные?

— Пожрать бы чего, — хмуро сказал один из разбойников.

Одет он был в драный армяк с полуоторванным правым рукавом и видавшую виды войлочную шапку. Глаза его внимательно, с прищуром смотрели на возницу, словно оценивая, в какой момент удобнее нанести внезапный удар. Похоже, именно он был предводителем разбойничьей ватаги. В руках он держал длинную пику, которую так и не успел применить.

— Попросили бы — может, я вам и так дал бы?

Разбойники угрюмо молчали. Возница, внимательно кося на них взглядом, подошёл к розвальням, гружённым какими-то мешками, и достал из котомки начатую ковригу.

— Вот, берите. И не разбойничайте больше. А то долго не проживёте.

С этими словами он кинул хлеб старшему. Тот бросил пику и обеими руками схватил ковригу.

— Бывайте, разбойнички.

Оглядываясь, возница и седок заняли свои места и тронулись дальше. Остановились, отъехав от места схватки не меньше, чем на версту.

— Теперь можно и игрушку наладить. Как считаешь, а?

— Не знаю, — ответил седок. Он не понял, о чём спросил его возница.

— Ещё вёрст пятнадцать ехать. Мало ли что.

Возница достал из-за пазухи небольшой непромокаемый кисет с порохом, из мешка с сеном — второй кисет, с пулями, и принялся привычно и сноровисто заряжать пистолеты. Потом засунул их под мешок и снова взял вожжи.

Дорога была укатанной, бойкой. Лошадь шла по плотному снегу рысцой.

— Зачем ты дал им хлеб? — спросил седок, недовольно хмурясь.

Возница взглянул на него сочувственно:

— Так понимать же надо.

— Что?

— Какие же это разбойнички? Мужики беглые, вот кто. В Ливонии война, на южных рубежах — война. Крымцы вон — Москву сожгли. Стольный град! Какие сёла татары или поляки с литвой не пограбили, с тех бояре три шкуры дерут. Всё на войну! Да чума ещё. Ну а человек — не каменный же. Каждому от Бога своя мера терпения отпущена. Одному хоть спину в клочья измочаль кнутом, он отлежится и снова за работу. А другой долго терпеть не станет. Боярину — вилы в живот, а сам — в лес разбойничать. Или на Дон. Как его за это винить?

Седок не отвечал. Возница покосился на него и продолжил:

— Ты их разглядел? Худющие, в рваньё одеты. Вряд ли зиму переживут. Озоруют, конечно, но не от хорошей же жизни. Я им хлебушка дал — и душа моя перед Богом чиста. А что там дальше будет — я им не пастух. Помог как умел — авось образумятся.

Он помолчал немного и, не видя поддержки, произнёс:

— Хотя если бы ты их первым не заметил и из пищали не пальнул, лежать бы нам с тобой сейчас в лесу под кусточком, снегом припорошенными. Весны дожидаться. Если, конечно, волки раньше не найдут. Благодарствую.

Было уже далеко за полдень. Северный день зимой короток. Ещё немного — и начнут сгущаться сумерки.

— Каргополь, вон! — внезапно сказал возница, улыбаясь и указывая кнутом на появившиеся вдали купола церквей. — Проскочили, слава Богу. Скоро в тепле будем.

— Хорошо. Езжай быстрее, голуупчик.

Теперь в речи седока слышался едва заметный акцент. Говоривший немного приглушал звонкие звуки и растягивал слова, как большинство жителей северогерманских земель. Но если бы не иноземная одежда, видневшаяся под тёплым тулупом, его легко можно было принять за русского. И в самом деле: мало ли кто как слова произносит. Может, у него просто зуб болит или язык от рождения такой — корявый?

Вскоре сани въезжали в городские ворота. Уже темнело, и стражники торопились запереть их на два толстенных лиственничных бруса. Возница направился к ближайшему постоялому двору, что находился совсем неподалёку от городской стены, и, оставив лошадь с санями у входа, коротко бросил:

— Посиди пока. Я пойду узнаю.

Немец согласно кивнул. За долгий путь от устья Двины он уже привык, что жители северных окраин Московии особой приветливостью не отличаются. Но и грубыми их назвать было бы неправильно. Скорее, суровый северный быт воспитал людей особого склада — немногословных и скупых на выражение чувств.