Но каждый, кто принимает на себя долг и честь служить обществу, должен быть готов к такому исходу. Это высшая плата, которую мы несем на алтарь, выменивая на собственные жизни общее благо.

Я боюсь меняться. Знаю, что принял верное решение, понимаю неизбежность и благотворность процесса — и все-таки боюсь. Не хочу. Наверное, такие же чувства испытывает гусеница, обматывая себя коконом тончайших шелковых нитей. Она хотела бы остаться собой, сохранить неуклюжее, толстое, мягкое тело и наполнять его зелеными листьями, каждый день испытывая радость насыщения. Это так приятно, так спокойно. Так привычно. Но есть сила, которая выше страха. Она толкает гусеницу вперед, заставляет ее похоронить себя в шелках, как в гробнице, и сгнить там, перебродив, словно раздавленный виноград. А потом собрать себя заново, изменив не просто тело, но самую суть. Гусенице не нужны радужные крылья. Ей не нужен полет, не нужна короткая, невесомая, стремительная жизнь бабочки. Просто так надо.

Я меняюсь. Каждый день. Я смотрю в зеркало и вижу, что Габриель Твардзик уходит, растворяется, как лед в теплой воде. Это уже не я. Я тоскую по прежнему Габриелю, но так надо. Я изменюсь. Они умрут. Всем станет лучше.

Главный вход они единодушно проигнорировали. Делла произнесла короткое шипящее слово, рубанула воздух палочкой, и шесть футов стены осыпались серой бетонной пылью. За стеной был двор, поросший бурой промерзшей травой, а за ним — приземистые здания скотобойни. Где-то внутри протяжно и тоскливо мычали коровы.

— Сейчас будет фокус, — коротко улыбнулась Делла и легонько стукнула Стэна палочкой по лбу. Вместе с заклинанием пришло ощущение острого перечного покалывания, оно стекло от головы к пятками россыпью искр. А потом Стэн пропал. То есть он был — ощущал собственное тело, владел им, создавал давление на тонкий наст обледеневшего снега — но больше не видел себя. Секунда — и Делла тоже исчезла, осталось только самодовольное хихиканье. К плечу Стэна прикоснулась невидимая рука, осторожным, ощупывающим жестом проползла по шее и легла на загривок. Стэн почувствовал, как Делла придвинулась, ощутил теплое, пахнущее кофе и мятной жвачкой дыхание.

— Всегда хотела это сделать, — прошептала Делла и поцеловала его. Стэн приоткрыл губы, пропуская внутрь горячий язык, и это было чертовски странно — стоять посреди улицы, целуя пустоту, и ощущать прикосновения там, где не было ничего, кроме воздуха.

— Если я сейчас сниму с тебя штаны, нагну над капотом и трахну, никто ничего не увидит, — прошептал на ухо Делле Стэн.

— Мне нравится ход твоих мыслей. Закончим работу и попробуем?

— Январь на дворе.

— А термочары на что? — Делла в последний раз лизнула его в губы и отодвинулась. — Все, хватит. Хорошего понемножку. До здания дойдем под невидимостью, а в помещении я сниму заклинание — оно при быстрых движения сбоить начинает. Ну и пулю в жопу не хочется случайно поймать.

— Как будто целенаправленно хочется, — пробурчал Стэн, расстегивая кобуру.

— Целенаправленно хотя бы не обидно. Ну что, двинулись?

— Двинулись.

Они прошли по двору, оставляя на пыльном снегу две цепочки следов, и остановились под окнами. Стэн приподнялся на цыпочки и заглянул в помещение. За дверью находилась небольшая пустая комната, заваленная какой-то ветошью — то ли замызганными спецовками, то ли комками грязной ткани.

— Никого нет. Вперед.

Делла взмахнула палочкой, замок хрустнул, и Стэн пинком вышиб дверь, одновременно уходя влево. Он знал, что прямо сейчас Делла скользнула вправо, пригибаясь, чтобы не перекрывать ему сектор обстрела. Знал, но не видел — а секунду спустя Делла возникла, напряженная, как взведенная пружина, с палочкой во вскинутой руке. Не говоря ни слова, они быстро пересекли комнату и вышли в коридор, тянущийся вдоль десятков белых дверей. Делла — вправо, Стэн — влево. Они открывали двери, оглядывали пустые, облицованные тускло-зеленым кафелем комнаты, и шли вперед — быстро, но не слишком. Не настолько быстро, чтобы пропустить что-то важное.

Вот только важного не было. В здании было мертвенно-тихо, и приглушенные хлопки дверей врезались в эту тишину, как удары кулака. Коридор петлял и поворачивал, прерывался большими неуютными комнатами, похожими на заброшенные больничные палаты, и снова длился. Стэн уже не соображал, в какой части здания находится, он просто шел вперед, прислушиваясь и всматриваясь в каждую тень, выискивая взглядом проблеск света, контуры, движение.

Тишина расступалась, теперь он слышал глухое, словно через вату, мычание коров — а значит, они приближались к стойлам или к хлеву, или как там эта штука называется.

А потом коридор кончился. Он оборвался, выплюнув Стэна и Деллу в огромный зал, в центре которого возвышалась конструкция, увенчанная здоровенным скошенным лезвием. Стэн такую хрень только по телевизору видел — в фильмах про Французскую революция.

Рядом с гильотиной стоял… он. Стэн сразу понял, что это именно он — фигура была очевидно мужской, тяжелой и коренастой. Сотканная из серой, медленно клубящейся массы, она походила на заготовку для хромакея — как будто потом на эту рыхлую серость наложат текстуры и цвет, наполнят ее движением и жизнью.

— Господа сотрудники управления магической безопасности, — приглушенным, жужжащим голосом произнесла фигура — как будто заговорил рой встревоженных пчел.

— Габриель Твардзик, — перехватила палочку поудобнее Делла. — Я так полагаю, добровольно ты с нами не пойдешь.

— Увы, вынужден отклонить ваше любезное предложение, — в шелесте и жужжании Стэну почудилась усмешка.

— Вот и отлично. Фрудрад!

Полыхнуло пламя, на мгновение скрыв то, что когда-то было Габриелем Твардзиком. Не дожидаясь результата, Делла метнулась в сторону, и Стэн повторил ее движение, отпрыгнув за какой-то металлический короб, и тут же по нему грохнула серая тяжелая плеть. Гребаный Твардзик прошел через огненный взрыв, словно его не существовало, и втянул в себя гибкое щупальце, возвращая ему форму руки.