Влад спал плохо, часто просыпался и снова погружался в забытье. Странные недописанные сны, будто и не сны вовсе, а всего лишь наброски снов, мучили его своей незавершенностью.

…вот он идет по школе, по коридору второго этажа, вдоль стены из прозрачно-зеленых стеклоблоков, и ему кажется, что кто-то идет за ней, но из-за того, что стекло неровное, с выпуклостями, этот кто-то кажется ломаным – длинный, худой, волнистый…

…или что он пишет диктант в кабинете русского, сидя за своей партой, пишет старательно, но почему-то ему попадается слишком длинное слово, и он выводит и выводит букву за буквой, а слово все не кончается – и Влад думает о том, как же он будет переносить это слово на другую строку, но строка не кончается тоже…

…или что они бегут вниз по лестнице, бегут вместе с Полиной, и вдруг она падает – хотя на самом деле Полина никогда не падает, она ловкая, подвижная, у нее пятерка по физкультуре, – падает и кричит, громко, страшно, и Влад ощущает, что у него ужасно болит нога, что колено просто разрывается от боли, как будто этот крик наполняет его болью…

Иногда, проснувшись и открыв глаза, он видел, как из стены, что напротив, выплывала огромная рыба, ее чешуя едва-едва поблескивала в темноте, рыба неслышно проплывала над Владом и исчезала в соседней стене, с ее плавников капала вода, на лоб, на щеки, на руки, лежавшие поверх одеяла, у рыбы были непонятно-страшные глаза, от нее пахло тиной и смертью; иногда выкатывалось огромное горящее колесо, пролетало над его кроватью, обдавая нестерпимым жаром, и Влад боялся, что сейчас загорится одеяло; а иногда и вовсе из стены выходил сантехник дядя Боря в грязно-синей робе, с гаечным ключом в руках и говорил:

– Эт она у тя заржавела прост… ща раскрутим, сменим прокладку и все хыршо бут…

Влад понимал, что он – про ногу.

– Или, мож, сломать все к чертям да наново сварить? Пойду за сварочным аппаратом!

И дядя Боря уходил в другую стену, а Влад ждал, ни жив ни мертв, когда он придет, чтобы сломать его ногу, а потом сварить заново, и представлял уродливые наплывы сварки на белой кости, и разорванное красное мясо, кое-где обугленное жаром, которое надо будет как-то зашить…

Однажды, когда все это рассосалось на пару минут, Влад услышал, как мама говорит по телефону:

– Нет, он еще болеет. А это кто? Полина? Да, передам.

Мама, конечно, не передала, что Полина звонила: забыла. Его друг Андрей Куйнашев тоже говорил, что звонил, но его звонков Влад не запомнил. Когда ему стало легче, Андрей навестил его и рассказал, что в школе за это время ничего интересного не произошло, все так же скучно и уныло (Куйнаш был сам унылый, если честно), только инглиш сейчас никто не ведет: какая-то беда с англичанкой. Приходит Борисовна и дает задание по учебнику, но никто не проверяет, что они там сделали, поэтому можно беситься весь урок.

– Может, только Скворцова и Извозчикова делают. В этой четверти, наверно, и оценок ставить не будут.

Но Влад все равно хотел поскорее прийти в школу: со слов Андрея выходило, что его место рядом с Полиной уже заняла Лола. Надо прийти и выдворить эту наглую жируху. Надо снова сесть рядом с Полиной. Увидеть, как она смеется. Посмотреть на ее веснушки, которые у нее заметны даже зимой.

Когда Влад вернулся, у них уже появилась новая англичанка. Она была… такая, другая. Не как Мария Иммануиловна – маленькая боевая бабуля, которая вела инглиш до этого. Новая англичанка была высокая, с темными густыми волосами и огромными глазами. Такие большущие темные глаза в их классе только у Лолы, но у той они навыкате, как у жабы, а у англичанки глаза другие: в них будто было эхо, как в колодце.

– Ты как, Влад? – спросила Полина.

– Да хорошо.

– Нога болит?

– Нет, нет…

Англичанка так посмотрела на него, что он сразу понял: она знает. У нее был такой взгляд: «Я знаю, Владик, что тебе больно, можешь ничего не говорить», – и от этого стало хорошо. Нельзя говорить о том, что тебе больно: это не по-мужски. Поэтому у женщины должны быть именно такие глаза – чтобы в них было написано: я знаю, что тебе больно. Тогда можно не врать, а просто молчать и все. Влад никогда не думал, что молчать может быть так хорошо. Смотреть на человека и молчать.

– Ваша учительница заболела. Ужасное несчастье, сломала шейку бедра. Возраст. Поэтому до конца года у вас английский буду вести я. Запишите, меня зовут Асмик Ованесовна.

– Ка-а-а-к? – пронеслось по рядам.

Она записала свое имя на доске. Почему-то доска, до этого бывшая бледной и выцветшей, как будто потемнела, и белые буквы на ней выделялись четче (потом Влад узнал, что для этого англичанка специально протерла доску сладкой водой; такой вот простой приемчик, не магия).

Кто-то присвистнул. В школе был завхоз Евгений Адольфович по прозвищу Капут, но тут наметилась новая обладательница титула «самое странное имя».

– Асмик по-армянски значит «жасмин», – сказала она и улыбнулась.

Влад посмотрел на нее и ни с того ни с сего подумал: «Бедная Мария Иммануиловна! Вдруг она больше не сможет ходить? Она ведь совсем старенькая…»

Он никогда в жизни не думал о ком-то, кому плохо. Никогда! И тут такое! Что с ним случилось? Он не до конца поправился? Сошел с ума? Что?!

Полина что-то шептала ему на ухо, хотела, видимо, рассмешить, но он даже не слышал.

Только после звонка Влад немного пришел в себя. Андрей, подошедший к нему в коридоре, громко сказал: