Но что тогда объединяло Марджори с доном де Эскобаном и его секретом? Размышляя, я увидел, как Марджори, отвернувшись от меня, что-то незаметно снимает с шеи и прячет в карман. Вот и подсказка.

Брошь! Выловив ее со дна у Сэнди-Крейгс, я вернул ее, даже толком не взглянув; и, хоть часто видел впоследствии, почти не придавал значения, не подозревая ни о какой загадке. Теперь в голову ворвалась мысль, что брошка эта подходит к описанию подарка папы римского дону де Эскобану. Я заметил только большую фигуру и малую; но кем же им быть, как не святым Христофором. Хотелось тут же узнать об этом у Марджори, но она уже отсрочила все объяснения, да и этот ее поступок, о котором мне не полагалось знать — спрятать брошь, — остановил меня от расспросов. Впрочем, чем больше я думал, тем больше в голове теснилось мыслей касательно броши.

Цепочка сомкнулась — единственным слабым звеном оставалась связь между Марджори и брошью со святым Христофором. И даже здесь, судя по тому, как она укрыла ее из виду, имелась своя загадка, что еще может объясниться, когда придет время.

С последней мыслью дела приняли в моих глазах такой серьезный оборот, что я решил хоть что-то поправить, попытавшись разузнать о прошлом Марджори.

Задавать прямые вопросы она мне запретила, и все-таки упускать шанс, даже не попытавшись, мне не улыбалось, и я сказал:

— Сегодня мы многое узнали, верно?

— И в самом деле. Неужели возможно, что всего за один день может произойти такая перемена!

— Надо думать, новые знания представляют в новом свете и установленные факты? — спросил я застенчиво и увидел, что нарочитое изменение интонации привлекло ее внимание. Похоже, она поняла мою цель, потому как ответила решительно:

— Если под «новым светом» ты имеешь в виду какие-либо изменения заключенного на сегодня договора — и да, я помню, «временного», — то наше новое знание никак не влияет на старое. Попрошу вас не забывать, сэр, что этот день — особый, и ничему, кроме очень весомой причины, непозволительно изменить то, о чем мы уже условились.

— Тогда, — сказал я, — давай хотя бы запомним шифр — наш, как ты его метко назвала.

— Ого! Правда? — Это она сказала залившись румянцем.

— Разумеется, и я сам этому рад!

— Осторожней! — напомнила она серьезно, потом добавила: — Хорошо! Тогда он будет нашим. Но на самом деле я не имею права на это открытие; чувствую себя самозванкой, когда ты так об этом говоришь.

— Не беспокойся, — ответил я. — Ты помогла мне больше, чем я могу передать. Это же ты предложила сократить комбинации шифра, и именно так я его разгадал. Но, так или иначе, называя его «нашим», я рад иметь в виду под словом «наш». — Я не мог удержаться от этого слова, столько оно приносило удовольствия; не огорчало и ее, хотя и заставляло краснеть. — Не открытие, а обладание!

— Ну хорошо, — сказала она. — Это мило с твоей стороны. Не могу с тобой спорить. Поправка принимается! Теперь давай вернемся на велосипеды. Ключ нашего шифра — у тебя в голове; перескажешь мне символы по порядку в пути.

И вот так, пока мы огибали озеро Даван, подгоняемые ветром до самой большой дороги в Диннете, я повторял символы сокращенного шифра. Мы, как говорят школьники, зубрили и зубрили их снова и снова до тех пор, когда уже не могли поставить друг друга в тупик ни одним вопросом.

О, но как замечательно нам ехалось! Между нами возникло некое осознанное равенство, которое, видел я, мой товарищ чувствует не хуже меня. Под горку мы ускорились почти без усилий, колеса словно парили в воздухе. У моста над железной дорогой через Эбойн, где под высоким берегом из сланца и камня бежит река с севера, мы спешились и оглянулись. Отсюда можно было в последний раз насладиться видами ущелья над Баллатером, где стояли, как вереи, два круглых холма и где облака, висящие наверху и по сторонам, напускали таинственность, полную приятного очарования и не менее приятные воспоминания. Затем мы со вздохом отвернулись.

Перед нами меж смыкающихся сосен лежала темная тропинка, не менее таинственная, однако с виду мрачная и угрюмая.

Мы не остановились в Эбойне, а ехали до самого Кинкардин-о-Нила, устроив второй привал ближе к мосту через Потарх, где чаевничали в маленькой гостинице на правом берегу реки. Затем какое-то время мы, перегнувшись через парапет, смотрели, как далеко внизу быстро бежит вода там, где река сужает свое галечное русло в каменное ущелье, над которым висит мост. Есть что-то успокаивающее в неустанном беге воды — даже, пожалуй, гипнотическое. Она незаметно увлекает за собой мысли человека, и вот уже настоящее забывается, а разум тянет к фантазиям, в края неведомого. Взглянув на Марджори — предвечернее солнце падало на ее изящную фигурку и лакировало точеный профиль, похожий на камею, — я не мог не поразиться столь заметно явленному в ней единству мягкости и независимости. И я без колебаний сказал, что у меня на уме. Такова привилегия тех, кто понимает друг друга или очень молод: озвучивать итог рассуждений, не считая нужным показать слушателю, как к этому пришел. Во мне ежечасно укреплялось чувство, что, пусть я не до конца понимаю Марджори, она понимает меня.

— …Но ведь все вы, американки, такие независимые!

Ее словно ничуть не удивил этот огрызок речи; она, очевидно, думала о чем-то своем, но по чудесному совпадению мои слова сошлись с ее мыслями.

Не оборачиваясь, вперившись взглядом в излучину в низине, что выгибалась направо между одетыми в сосны холмами, она ответила:

— Да! Нас, как правило, воспитывают независимыми. Кажется, это часть того, что у нас зовется духом страны. К тому же для многих — как женщин, так и мужчин — это своего рода необходимость. Наша страна так велика и растет так быстро, что семьи раскалываются почти повсеместно. Все дети одного поколения становятся главами семей следующего. Почему-то так вышло, что бoльшая часть нашей молодежи по-прежнему стремится за заходящим солнцем; а в новой ситуации, что настает у каждого, будь то в полях, или в городе, или при покорении природы, жизнь выносима только благодаря независимости, она же другое название самодостаточности. Вот что помогает превозмогать голод, жажду и все опасности, грозящие первопроходцам; в городах это помогает выдержать одинокую жизнь старикам и молодым; помогает трудиться и учиться с прилежанием; наделяет самоотверженностью, и находчивостью, и долгостойкостью. Вот как получается народ патриотов, чьи голоса нарастают в хоре, пока великий голос нации, призывающий к какому-нибудь благому делу, не раскатится по всему миру!