Она говорила все истовей, все воодушевленней, пока не задрожал голос и не раскраснелось лицо. В конце она обернулась ко мне, и ее глаза наполнились особым светом. Видимо, я смотрел на нее со зримыми любовью и уважением, потому что она потупила взор, а румянец поугас.

Тогда она вновь отвернулась к воде и немного погодя продолжила:

— Это светлая сторона нашей независимости, и, за неимением лучшего, она служит свою службу — на первый взгляд. Но, о! какой же дорогой ценой она дается. День за днем мелкие досады нарастают в массу, что перевешивает куда более грозные с виду беды, если наваливаются разом. Никто не знает, никто не узнает, как тихая, глухая боль приучает сердце женщины к одинокой жизни. Я-то еще не видела того, чего натерпелись некоторые; моя жизнь проходила в комфорте, и только в небольших превратностях я прочувствовала то, что вынуждены выносить другие девушки. Как много это значит — иметь вокруг себя знакомые лица нашего детства, встречать на каждом шагу сочувствие, знать, что тебя всегда поймут. Нам, женщинам, ради счастья в жизни приходится с чем-то расставаться. Самые упрямые из нас, как мы их зовем, пеняют из-за такого уклада на Творца — или уж не знаю, на кого или что они пеняют; но остальные, кому хватает мудрости смириться с тем, чего нельзя изменить, стараются делать что могут. Все мы хотим кого-то или что-то любить, пусть даже только кошку или собаку. Сама я, сколько себя помню, мечтала о брате или сестре, но, думаю, втайне — все же о брате. Конечно, приняв действительность, я из этого выросла, но однажды эта тоска вернулась ко мне с новой силой. Мы останавливались на несколько дней в английском особняке, где проживала большая семья с сыновьями и дочерьми. Там была одна очень милая девушка приблизительно моих лет, которую все братья чуть ли не носили на руках. Когда мы приехали, они готовились к вечерним молитвам. Через старый витраж пышного бального зала падали последние солнечные лучи, озаряя всю семью. Девушка сидела между младшими братьями — такими ражими молодцами, словно это семья воинов. В молитве каждый взял ее за руку, а когда пришло время преклонить колена, она обняла их за шеи. Я не могла не прочувствовать — глубоко, до самой глубины души, — как же им хорошо вместе. Я бы отдала все, что имею или что буду иметь, чтобы самой вырасти так же. Только представь, как через многие годы это отзовется тем братьям в час испытаний, или боли, или успеха, или страсти, когда бы ни подверглось испытанию их мужество, или честь, или достоинство: они мигом вспомнят слова, что им говорили тогда, в окружении понимания и любви. В грядущие годы не однажды и не дважды те мальчики будут благословлять такие мгновения, и сам Господь бы возрадовался, сколь нежно претворяется в жизнь Его воля. И ведь то же самое происходит в тысяче английских домов! — Она замолкла и повернулась ко мне, и сердечное чувство обнаружилось в немых слезах, побежавших по ее щекам. Вновь она обратила взор к бегущей воде и смотрела еще долго, прежде чем заговорить вновь. И тогда, глядя на меня, продолжила: — И их сестрица — как хорошо было и ей! Что за лекарство от эгоизма! Сколько самоконтроля, сопереживания, любви, терпимости зародилось и выпестовалось в те мгновения, когда выражались ее сокровенные чувства! Разве может найтись место себялюбивой корысти или печали в сердце женщины, обученной сочувствовать и помогать другим? Как хорошо! хорошо! хорошо! И я молюсь о том, чтобы все это еще появилось в будущем моей страны. Скоро, скоро экспансия замедлится, а тогда место вечной независимости должна занять какая-то другая господствующая идея. Мы, я верю, не утратим ни толики национального чувства личной ответственности, но знаю, что тогда наш народ, а в особенности наших женщин ждет более счастливая и здоровая жизнь.

Эта сторона Марджори была для меня внове — такая свежая и завораживающая. С каждым часом в ее характере проявлялось больше достоинств и красот, интеллектуальных даров, бесконечного богатства сердца.

Когда она замолчала, я взял ее руку в свою — она не возражала — и поцеловал. Я молвил лишь одно слово: «Марджори!» — но его было довольно. Я видел это в ее глазах, и мое сердце запело.

Затем в нас обоих словно пробудилась новая жизнь. Мы вместе пошли к велосипедам и молча сели. Через несколько минут быстрой поездки под уклон мы снова весело заговорили. Лично я пребывал в восторженном расположении духа. Даже самый мнительный любящий ни с чем бы не спутал такой взгляд в глазах своего возлюбленного человека. Если любовь когда-либо говорила в красноречивом молчании, то в тот момент, и все сомнения в моем сердце растаяли, как ночные тени бледнеют перед рассветом. Теперь я был готов ждать сколько угодно. Она тоже выглядела счастливой и безоговорочно радовалась всем приятным пустякам, что дарило наше путешествие. А пустяков тех было в достатке. Пока мы спускались по долине реки Ди, мимо проносились горы, а по ним, как будто языками пламени, взбегал темный сосновый бор, выделяясь на фоне их угрюмости сиянием травы и вереска, что пробивались между скал, и каждый поворот открывал новый пейзаж умиротворенной красоты. Из-под сени величественных лесов замка Крейтс мы видели, как далеко на востоке синей лентой бежит река, а по обе стороны от нее расстилаются поля, сады и леса. Мы всё мчались, упиваясь каждым мгновением, пока наконец после миль темных лесов не прибыли к большому каменному мосту и не окончили нашу прогулку на гранитной брусчатке Абердина.

Мы успели незадолго до прибытия поезда, поэтому, оставив велосипеды в гостинице «Пэлас», отправились встречать миссис Джек на платформе.

В назначенный час мы встретили ее и проводили в гостиницу. На лестнице Марджори, отстав от своей компаньонки на половину пролета, прошептала мне:

— Сегодня ты был хорошим мальчиком, очень хорошим, и уже скоро тебя ждет награда.

Когда она протянула мне руку, я прошептал:

— Теперь я готов ждать, Марджори; дорогая Марджори!

Она запунцовела, и улыбнулась, и сбежала наверх, приложив к губам все тот же предостерегающий палец.

Мы договорились, что я поужинаю с миссис Джек и «ее подругой», поэтому я поднялся в свой номер переодеться. Выждав, как мне казалось, приличествующее время, я спустился, нашел отведенную нам приватную гостиную и постучался. Ответа не было, и я постучал вновь; так ничего и не дождавшись, я решил, что дамы еще не спустились, и вошел.

В комнате было пусто, но на столе, накрытом к ужину на троих, ждала записка почерком Марджори, адресованная мне. С упавшим сердцем я открыл ее и стоял несколько минут в изумлении. Начинаясь без обращения, она сообщала следующее:

Положение было как разочаровывающим, так и унизительным, постыдным. Оставаться гостем на таких условиях попросту смехотворно, и в обычных обстоятельствах я бы отказался. Но потом я вспомнил последний взгляд Марджори на мосту через Потарх! Без лишних слов или возмущений я сел за ужин, который как раз вносил в дверь официант.

Мне уже было ясно, что мое пребывание в этой комнате служит некой необходимой отсрочке, и потому, прежде чем уйти, я задержался за вином и двумя сигарами.

В коридоре я повстречал двух хороших знакомых. Первый — Адамс из американского посольства в Лондоне; второй — Каткарт из британского посольства в Вашингтоне, ныне в отпуске. Обоих я не видел уже два года, и мы приветствовали друг друга с взаимным удовольствием.

После рукопожатий и пары стаканов по неизбежному требованию американца Адамс хлопнул меня по плечу и задушевно сказал:

— Что ж, старина, я тебя поздравляю; я же правильно понял, что тебя можно поздравить?

— О чем это ты? — спросил я с робким стыдом.

— Полно, приятель! — сказал он. — Эк тебя бросило в краску. Вижу, еще ни до чего не дошло!

В одиночку мужчина, застигнутый в неловком положении, обречен. Сдержи я язык за зубами, может, еще не выставил бы себя посмешищем, но, все еще не зная, чего именно от меня хотела Марджори, я не нашелся и не изобразил непонимание. Я только нелепо повторил:

— До чего не дошло? Да о чем ты?

И снова он хлопнул меня по спине, панибратски ответив: