Алое пёрышко с оперенья, мокрое, потемневшее, торчало из воды. Сердце ухнуло. Внутри стало холодней, чем вокруг в трясине.

– Всё ладно, батюшка, – ответила Василиса низким тягучим голосом. Отозвались редким хором не зазимовавшие ещё лягушки. – Видно, сон дурной. Не помню. Отчего я здесь?

Батюшка нахмурился. Обожгли кожу первые белые мухи с неба. Пусть, пусть хмурится, лишь бы пёрышко проглядел…

Вершины сомкнулись в небе, вот-вот из прорех хлынет снег, покатит серебряный клубок по белому блюдцу. Дышали из-под корней сонные лесавки [50] , ветви гнулись к земле, просыпались синицы, дремали филины. Вот ведь и не увидела Василиса за высокими своими надеждами, за страшными снами, как подступила зима.

Батюшка опустился рядом. Поставил на озябший лист невесомый ларец. Откинул крышку, вынул пригоршню драгоценных камней, мелких, как леденцы. Янтари, малахиты, бирюза, перлы. «Будто камешки у Осинной заводи», – подумала Василиса. Вспомнился ручей, у которого девчонкой сиживала; защемило сердце.

– Не замёрзнешь с ними зимой, зёрнышко, и дрём дурных не увидишь: сны будут сниться летние, словно жар-птицы над тобой кружат.

Камни сверкали, рассыпали искры – как костёр посреди болота. Теплом повеяло; только теперь Василиса поняла, как намёрзлась. Против воли потянулась к ларцу, вдохнула сладкие запахи: и травы тут луговые, и мята, и вишнёвый цвет, и самая гуща малинника. Окатило светом, в тело вернулась сила, и глаз глянул остро, совсем как в давние времена, когда прежде батюшки, прежде стражи замечала на далёких башнях сигнальные огни.

– По душе ли подарок, Васенька? – спросил Кощей.

От его голоса – холодного, что сабля лунного серебра, пустого, что полёт тени, – вмиг всё вернулось. Вспомнилось и забылось.

– По душе, батюшка, – обречённо ответила Василиса. – Только как я сюда попала?..

– Лёд нынче рано встанет, спрячь камни да почивай до весны. Не замёрзнешь с ними, не заскучаешь.

Батюшка склонился над ней, проверяя, цело ли колдовство. Василиса опустила голову; метались мысли. Никогда прежде не велел он, чтоб зимой, подобно настоящей лягушке, спать укладывалась на все белые месяца. А нынче… Неужто проведал? Почувствовал? Да откуда, как? Солнце ещё не зашло, как стрела прилетела. Впрочем, от батюшки в Тени разве что скроется? А болото, хоть и на самой границе, всё ж под его крылом, под его сенью. Так неужели узнал?..

– Камни спрячь да ложись, – раздумчиво повторил батюшка. Тяжело поднялся, стряхнул с плаща капли. – Да матушку не поминай, не то развеется колдовство в каменьях.

– Забери… меня…

Змеиной кожей пахло от батюшкиных сапог, сгоревшими звёздами, ясноткой и хмелем. Горькая волна поднялась в груди, пока Василиса глядела ему вслед – чёрной игле, коловшей небо. Ушёл он, и снова зашумели сосны, и солнце запрягло ветви, помчался по тропкам полдень.

Василиса склонилась над отцовским подарком. Веяло от леденцов-каменьев сладостью, маковым тестом, тихим днём, хороводом теней. Будто жалейка [51] запела в горной темноте – там, у батюшкиного дворца посреди ущелий.

Василиса закрыла глаза. На миг пригрезилось, что вновь человеком стала. В первые дни на болоте едва ли не каждую ночь снилось, как сбегает из проклятой топи. Просыпалась, и жизнь казалась не в жизнь. Тошно было, горечь поднималась до самого лягушачьего горла, до самого охладевшего сердца…

Каркнул ворон. Василиса вздрогнула, вырываясь из сна. Затянуло, перепутало, переложило мысли, словно сухие лепестки, – бирюзой сонной, ласковым шепчущим малахитом, смарагдовыми [52] виденьями… Едва не уснула она; сильное батюшка колдовство навёл. Нельзя! Нельзя! Если уснёт – до весны не опомнится. А как спать, когда такое? Когда стрела прилетела? И, если верно Цыба сказывала в детстве у колыбели – вот оно, избавление. Надо ждать, надо в оба глаза глядеть… Но в сон тянет неодолимо. Зовут оттуда голоса, тени поют, словно серебристые струи плачут. Шелестят плащи, звенят костяные рога, горят тёмные очи, и чернота в них крепче, чем в осеннем озере, чем у самой Ночь-Реки в сердце. Но ей, Василисе, с ними не кружить больше. Ей, Василисе, Кощеевой дочери, парчовых платьев не нашивать, сапожек сафьяновых на лапы лягушачьи не натянуть, не вставить гребень в тинные косы.

Не угодила батюшке не то разумом, не то лицом, вот и запер в болоте, где совы кличут, где ели качаются, где облака плачут, где лягушку на зиму тянет под корни, под тёмные воды, под тихие камни спать, спать до весны, без забот, без тяжести. И на сердце-то во сне как легко, как радостно, бегай девчонкой по траве, лови Веню, смейся… А Цыба волнуется, побелела, зовёт так, что лес зыбит [53] , но ветер относит её крик, треплет покрывало.

– Что, Цыба? – откликается Василиса, а у самой руки полны каменьев: тут тебе бирюза, малахиты, янтари, перлы. Где отыскала – у ручья ли Осинного али дал кто, – не помнит.

Слышит только, как Цыба зовёт-надрывается. Жалко Василисе старую тень. Кричит в ответ: – Что?..

– Брось, – просит Цыба, едва не плачет. – Брось!

Камешки бросить? Да кто ж такую красоту бросает. Бирюзой шею украшу, перлы рядом положу, малахит за пазуху спрячу, чтоб хранил тихое лягушачье сердце тёмной зимушкой.

– Человечье! – доносится сквозь вой вершин, сквозь клёкот ястребов. – Человечье, девонька! Девица ты, не лягушка!

И страхом продирает хуже холода от теней, и дрёмой – ласковей матушкиной ладони. Василиса застывает на лугу, раскрыв руки. Камни жгут кожу, и рада бы уж их выронить, а не падают, застряли, застыли, и куда ж им падать, когда перепонки меж пальцев, лягушачьи, тонкие, жжёт, больно…

Василиса очнулась. Выпрыгнула из воды, вдыхая колючий воздух. Болото заснежило, трясину сковало льдом, только светлые лужи остались, будто мелкие зеркала. Ели вокруг стоят белые, небо низкое, червлёным светит сквозь голые ветви солнце, а впереди скрипит снег, идёт пар, рука в алой перчатке раздвигает чёрные ветви.

«Сколько спала-то? В последний миг проснулась, если не опоздала!»

Василиса уцепилась за кочку, ухватила стрелу ртом, изо всех сил противясь батюшкиным чарам. Заволакивало дремотой очи. И всё же вместе с Тенью видела она и молодца: в грязи да в земле, кафтан истёрт, пылью пропитан и дымом. Разило от него конским потом, сожжённой рыбой, усталостью и тоской нездешней – по ком, по чём?